Скоро сказка сказывается... Начало трехтомному изданию трудов Зары Григорьевны Минц (1927--1990) «Блок и русский символизм» было положено в 1999 году, когда появилась книга «Поэтика Александра Блока» («Искусство -- СПб»). Годом позже свет увидел том «Александр Блок и русские писатели», а третьей -- ныне изданной -- книги «Поэтика русского символизма» пришлось ждать несколько лет. Неспешность процесса в равной мере объяснима и унизительна. Суть в том, что, сохранив установку на публикацию качественной гуманитарии и издательские традиции, даже лучшие наши издатели плохо умеют распространять свою продукцию -- нераспроданные «старые» книги тормозят появление новых, а читатель перестает верить в осуществимость «долгих» проектов. (Ныне многие собрания сочинений выходят без нумерации томов -- умолчание стыдливо прикрывает тихий издательский ужас: а вдруг и эта инициатива пойдет прахом?) В нашем случае возникают и неожиданные иронические обертоны: история издания кажется карикатурным отражением научной судьбы ученого -- судьбы, контуры которой обозначены концептуальной композицией трехтомника (составитель -- Леа Пильд, ученица и продолжатель дела З.Г.)

Исследовательская мысль З.Г. действительно двигалась «от Блока к истории символизма» -- название предпосланной третьему тому глубокой статьи Николая Богомолова фиксирует самую суть этого движения, соотнесенного с общим контекстом поздней подсоветской гуманитарной науки и изнутри его трансформирующего. З.Г. по-настоящему любила Блока, и потому он стал точкой отсчета в ее историко-литературных штудиях. Захваченность Блоком, естественно, (для З.Г., а не для всякого «блоковеда») предполагала поиск его неповторимости, то есть прежде всего сопоставления поэта с предшественниками и современниками. Отсюда открывался путь к их индивидуальностям, к новым со- и противоположениям, в конечном счете складывающимся в то, что именуется «историей литературы». Хронологически дело обстояло не совсем так -- З.Г. и в ранних работах уделяла «контексту» должное внимание (чего это стоило в исках советчины, разговор отдельный); логика творчества была именно такой.

Логика эта обусловила две главных счастливых особенности научного почерка Минц. Во-первых, это любовное (пожалуй, и влюбленное) отношение к писательской индивидуальности, умение открыть смысловое явление там, где обычно видят «фоновый» феномен. (В этом плане показательны статьи о пьесе Сологуба «Ванька Ключник и паж Жеан», об Андрее Белом в брюсовском «Огненном ангеле», предисловие к трилогии Мережковского «Христос и Антихрист».) Во-вторых, это внимание к «переходным» явлениям, к «эволюционности» (в противовес «революционности», скачкообразности) истории литературы, к пред- и постсимволистским поэтическим системам. Здесь важно и то, что было сделано (например, в статьях о «новых романтиках», эволюции символизма, его «кризисе» 1907--1911 годов), и то, что было лишь намечено в печатных трудах: внимательный читатель заметит, как важен был для Минц Чехов (именно как писатель новой эпохи, современник и совопросник модернистов). Если глядеть формально, то З.Г. не написала своей «истории русской литературы 1880--1910-х годов», перечитывая трехтомник, обнаруживая новые и новые (иногда прикровенные, иногда гипотетические, стимулирующие развитие и полемику) решения мнимо ясных проблем, понимаешь: З.Г. эту самую историю видела. И в какой-то мере -- написала. Частью -- в соавторстве с учениками. Таких работ у Минц немало; обычно в них ясно ощущается исследовательское «двуголосье»: З.Г. была идеальным наставником, не заглушающим подопечных, но и не просто «прикрывающим» их своим авторитетом. Более того, в этой «мерцающей» истории словесности значимое место занимают и те «чужие» труды, что создавались, так сказать, «при свете Минц». Совсем не хочется принизить достижения коллег З.Г. или сказать, что Минц уже разрешила «все вопросы» (и вообще так не бывает; и проблем у нашей «серебряновечной» филологии сейчас предостаточно). Речь о другом -- благодаря изданию трехтомника «история по Минц» стала куда более зримой, чем прежде. Это дарит надежды и накладывает новые обязательства на тех, кто не считает возможным отказаться от бремени ученичества, от следования по пути лучших русских гуманитариев прошлого века.

О том, что движение по этому маршруту возможно, свидетельствуют два свежих мемориальных издания. Капитальный (более тысячи страниц) уже третий «Лотмановский сборник» (М., «О.Г.И.»; первый вышел в 1995 году, второй -- в 1997-м) вырос в основном из материалов тартуского конгресса, посвященного 80-летию великого ученого (2002). Охарактеризовать его состав в газетной заметке невозможно, а специально выделить какие-то из работ значило бы незаслуженно унизить прочих участников -- «случайных» людей здесь нет. В последнем разделе представлены опыты восьми совсем молодых ученых из Тарту, Петербурга и Москвы, что в 2000 году (авторы тогда были студентами) докладывались на Молодежных Лотмановских чтениях в РГГУ. Статьи не затерялись бы и рядом с трудами маститых ученых (как не теряются доклады авторов на нынешних «взрослых» конференциях) -- выгораживание «площадки молодняка» обусловлено иной причиной: составители резонно хотели напомнить об удаче Молодежных чтений, органично связанных с долгой и живой традицией тартуских студенческих конференций.

Другой сборник, чье название я дерзнул позаимствовать для этого обзора, посвящен памяти замечательного историка Андрея Григорьевича Тартаковского (1931--1999). «Цепь непрерывного предания» -- формула библиографа Михаила Лонгинова, часто возникавшая в работах и устной речи Тартаковского. А.Г. несомненно был «звеном» этой цепи -- так и воспринимался теми, кто был знаком не только с его трудами о политической истории XVIII--XIX веков, Отечественной войне 1812 года, русской мемуаристике, но и с их автором. Профессиональный и одновременно интимный интерес к прошлому сочетался в нем со страстным вниманием к современности, чреватой будущим. Он знал, что такое единство меняющейся и непредсказуемой культуры, и полагал себя и своих коллег не сторонними наблюдателями, но участниками грандиозного многовекового действа. История и филология были для него не только «знаниями», но и действенными силами, противостоящими невежеству, безответственности и бесчеловечности. Он верил в «смыслы» и поэтому верил в людей.

В мемориальный сборник вошли работы как о собственно «тартаковских» сюжетах (русский генералитет в 1812--1814 годах, воспоминания Булгарина о Наполеоновских войнах, типология мемуаристики), так и на «смежные» темы («рождение личности» в «Исповеди» блаженного Августина, политическая ситуация во Франции 1829 года, формирование русской национальной идеологии). Нельзя угадать, как отреагировал бы А.Г. на ту или иную конкретную статью. Можно уверенно сказать: ни одну из них он не счел бы «посторонней» -- ему было интересно все. И разноголосье книги, составленной Верой Мильчиной и Андреем Юргановым, явно пришлось бы ему по вкусу -- сходным образом сам А.Г. выстраивал на протяжении нескольких лет чтения, посвященные памяти его друга Натана Эйдельмана. Теперь -- после кончины А.Г. -- прервавшиеся. Может быть, не навсегда?