Литературный музей ассоциируется с антикварным секретером ювелирной работы. Вот здание с выставочными залами в Трубниковском переулке. В обычные дни позволительно любоваться лишь строгой красотой его классических фасадов. Иногда случаются вернисажи -- экспозиции хорошие, но чаще маленькие и скромные. И уже смиряешься с тем, что так и должно быть. И гений места узнан. И проходишь мимо... Вдруг -- щелк. Кто-то нажал на какую-то тайную панель шкафчика. Скрипнули пружины. Заработал скрытый механизм. Глядь, в секретерчике-особнячке открылись неведомые дверцы. И невесть как в залах обнаружились редчайшие сокровища: альбомы, листы графики, живописные картины русских писателей от Батюшкова до Пригова. Да еще высыпались они в таком количестве, что в залах даже тесно стало. По впечатлениям густо, как на какой-нибудь «эпохальной» «Москве--Берлине». К собственному семидесятилетнему юбилею Литературный музей одарил щедро нас, друзей-посетителей.

Выставка «Poeta pingens/ Писатель рисующий» по своей идее -- та же шкатулка с секретом. Самое невежественное -- пытать «речетворцев» на предмет их художнической профпригодности. Их рисунки -- это потайной ящичек сознания, без которого архив творческих идей и смыслов будет фрагментарен. Глупо мерить писателя меркой художника. Рисование является (применим термин постструктуралиста Жака Деррида) восполнением самого процесса авторского письма, рельефом местности, «бороздой, оставляемой плугом на пашне». В теории деконструктивизма словесный знак замещает вещь в ее отсутствие. Но ведь если письмо понимать как универсальную категорию человеческого общения, то и букву, и оставленный («в забывчивости», по слову Пушкина) на полях рукописи рисунок допустимо, вслед за исследователем французских философов «края и рубежа» Наталией Автономовой, считать «нацарапанным следом речи». Тем самым следом, что выведет из дремучей чащи языковых догм на чистый воздух Художественной Истины.

И еще вопрос, чьи рисунки царапают заплывшую жиром трюизмов кожу литературы глубже: Файбисовича или Жуковского, Сорокина или Батюшкова, Пригова или Лермонтова. Частное наблюдение: когда ты смотришь сорокинские иллюстрации к «Марсианским хроникам» Бредбери, то они к Целому его литературного творчества мало что прибавляют. И даже слегка вычитают -- потому что встраиваются в контекст салонного сюра, давно оккупировавшего Центральный Дом художника на Крымском валу. Не то Батюшков. Цветовое напряжение его акварелей с птицами, буйволами, плодами и цветами сопоставимо и с раскаленным на сетчатке миром полотен Ван Гога, и с плавленым письмом поэтов-футуристов. В официальной версии (догма языка) Батюшков числился сумасшедшим... Другой пример -- Василий Жуковский. Его рисунки, акватинты, акварели вводят в мир тонкий, нежный, бисерный. И все же -- очень стабильный потому, что в мире присутствует классический модуль: гармония пространства, света, цвета, гармония человеческого общения. Эта мягко обволакивающая световоздушная дымка помогает воспринять «выспренний» язык романтической поэзии Жуковского, в полной мере ощутить объем и вкус его слова.

Но даже если вы хотите рассматривать рисунки писателей вне связи с их текстами, оценивать их «по гамбургскому счету», имейте в виду реплику отличного писателя-рисовальщика Алексея Ремизова (на выставке его изотворчеству посвящен внушительный раздел): «А по мне: ведь лучший портрет тот, где карикатурно, а значит, не безразлично». То-то и оно!