Оркестр Олега Лундстрема в этом году отметит свое 70-летие. А самому Олегу Леонидовичу 2 апреля исполняется 88 лет, но он говорит, что это еще не тот возраст, когда надо подводить итоги. Многие вехи жизни коллектива отмечены фотографиями в семейном альбоме Лундстремов. Отец, мать, братья-погодки Олег и Игорь, первая скрипка, друзья-музыканты Алексей Котяков, братья Серебряковы, солист оркестра Дмитрий Ромашков, первый состав оркестра... Олег Леонидович перелистывает альбом и вспоминает.

Я родился в Чите, потом жил в Харбине, Шанхае, Казани, Москве. После окончания школы в 1932 году я поступил в Политехнический институт в Харбине, хотел пойти по стопам моего отца, работавшего на КВЖД. Я всегда гордился своим пролетарским происхождением, пока не узнал, что мой дед, выходец из Швеции, был ученым лесоводом Его Императорского Величества в Алтайском крае. Ему было даровано звание действительного статского советника, это генеральский чин с присвоением дворянства. Так рухнуло мое пролетарское происхождение.

В Харбине мы на вечеринках заводили «Виктролу» и ставили пластинки с музыкой «под ноги». Постоянно в магазинах искали новые пластинки, и вдруг однажды я нашел пластинку Дюка Эллингтона, которая у меня до сих пор хранится. Это был мой старт в профессии.

Все мои друзья занимались музыкой, и я учился в классе скрипки вместе с приятелем Александром Грависом. Компания у нас была дружная, и однажды наш трубач Виталий Серебряков предложил организовать оркестр. Три саксофона, две трубы, тромбон и ритм-группа -- это был стандарт 30-х годов. Стали выбирать руководителя, и кто-то сказал: «Олег». Я был удивлен. Потом понял, что авторитет мне придали опыты аранжировки.

Когда наш оркестр стал профессиональным, играли песенки Гершвина, Керна, которые, по сути, не отличались от песен Дунаевского. Я подумал, почему бы не сделать джазовую обработку? Когда вышел фильм «Дети капитана Гранта», я сделал для пробы аранжировку. Публике понравилось. Тогда-то и родилась идея сделать что-то новое в джазе.

-- В Россию не тянуло?

-- Попытки уехать домой были. Но в 1937 году в советском консульстве в Шанхае виз не выдавали. Очень мудро поступил тогда консул Ерофеев: в 1937 году мой отец, который уехал двумя годами раньше в Советский Союз, был репрессирован как японский шпион. Многие тогда стали жертвами патриотизма.

На родину все равно хотели. А нужен ли там будет джаз? Многие наши ребята поступили учиться на различные факультеты: я на архитектурный, брат на строительный, другие на электромеханический. В 1946 году Сталин раздобрился и подписал указ о том, что все наши люди за границей могут получить советское гражданство и приехать в СССР. Годом позже я приехал в Казань, потому что там была консерватория.

-- Как влияла советская идеология?

-- Живя за границей, я аранжировал песни Вертинского: «Чужие города», «Песню о капитане» Дунаевского, в 1939 году «Катюша» в моей обработке была шлягером у иностранцев. Раз по десять просили «Катьюшу», а на родине мне не советовали играть ее. Русская песня в американском наряде -- что-то тлетворное чудилось нашим чиновникам. А Шостакович говорил, что приятнее слушать джазовую миниатюрку, чем бездарную симфонию. Он даже говорил, что когда прослушал оркестр татарского радио, где я работал, то понял, что это и есть тот путь, по которому должна развиваться наша музыка. С 1956 года нас стали постоянно записывать.

-- Некоторые до сих пор не считают джаз серьезной музыкой.

-- Джаз -- это моя жизнь. Он впитал в себя чисто человеческие переживания. Я никогда не отделял серьезную музыку от джаза. Дюк Эллингтон сделал джаз композиторским, эмоционально высоким.

-- Можно ли играть джаз без публики?

-- Мне без двенадцати сто. За свою творческую жизнь я понял, что играть нужно только для публики. Луи Армстронг говорил, что музыка ничего не стоит, если ее не донести до публики. А достичь высот можно, только отдавая все музыке. Глен Миллер не был композитором. У него единственная вещь -- «Лунная серенада». Но он был аранжировщиком, его стиль создал целую эпоху. Дюк Эллингтон -- композитор. Он писал так, что любой интерпретатор мог развивать тему, а сам он сделал две редакции «Каравана». Наш оркестр играл Эллингтона в нашей же обработке. Пресса писала, что ни один американский аранжировщик не смог бы так сделать. Приятно было читать, что мы -- единственный оркестр, имеющий свое лицо.

И вот я пришел к такому выводу: не я создал оркестр, потому что когда вы собираете и организуете, то невольно возникают отношения «хозяин и подчиненный», а такие коллективы долго не живут. У нас было не «я» и «мои музыканты», а всегда было «МЫ».

-- Что вы чувствуете, выходя на сцену?

-- Уверенность. А своим ребятам говорю: надо сыграть лучше, чем вчера. А если повторимся -- значит, пора подводить итоги.