Сразу после спектакля в клубе Икшанской воспитательной колонии началась пресс-конференция. Актеры-колонисты, воодушевленные вниманием публики, разогретые участием в театральном действии, охотно отвечали на вопросы журналистов. Глаза их блестели -- мальчишки, сделавшие важное, хорошее дело, они радовались заслуженным похвалам и, возможно, впервые в жизни чувствовали себя героями. Спустя полчаса, потеснив толпу у входной двери, охрана провела их в автобус -- быстро-быстро проскочили мимо занятых своими разговорами зрителей одетые в черные ватники с номерами подростки, ничем не напоминавшие гордых собой артистов, которыми они только что были.

Еще сидя в автобусе, который отправлялся в Ново-Гришино, где воспитанники Икшанской колонии под руководством театральной группы из Германии поставили спектакль по пьесе Шварца «Дракон», я подумала, что вряд ли проделала бы столь длинный путь ради самодеятельного театра в какой-нибудь подмосковной школе. А вот на спектакль в колонии не только я еду, про будущую премьеру уже написали многие газеты, готовятся репортажи на центральных радио и телевизионных каналах. Есть ли в этом ажиотажном интересе что-то, кроме любопытства к обычно закрытым для посторонних глаз местам заключения? И почему человек, осужденный за преступление, выступая на сцене, вдруг оказывается куда привлекательней того, кто обучался этому искусству профессионально?

Помню, как на заре перестройки известный деятель современного искусства Иосиф Бакштейн устроил вернисаж выставки в Бутырках. Тогда туда отправилась большая делегация журналистов, и я, честно говоря, совсем не помню, что за картины показывали, зато экскурсия по тюрьме, ее переполненным камерам произвела неизгладимое впечатление. Пространство тюрьмы для людей, не связанных с ней профессиональной службой, попадающих туда на экскурсию, обладает особой значимостью. Это серьезное место пугает атмосферой обреченности. Российские зоны страшны своей историей -- даже одежда зэка сегодня мало отличается от гулаговских ватников, напоминая о тех временах, когда от тюрьмы, как гласит русская пословица, не мог зарекаться никто (сегодня тоже особой уверенности как-то нет). В российской культурной традиции принято осужденных жалеть и сочувствовать, но еще и опасаться -- мир заключенных усугубляет те черты, что пугают нас в обычной жизни: жестокость, насилие, принуждение. Возможно, поэтому проникновение в зону театрального искусства, которое ассоциируется не просто с волей, но и с праздником, вызывает повышенную концентрацию эмоций.

Немецкая театральная компания aufBruch («Прорыв») вот уже семь лет специализируется на осуществлении театральных проектов в тюрьмах Европы. Никогда не была в европейской тюрьме, но мне кажется, что места заключения в Европе непохожи на наши -- не только по внешнему виду и условиям содержания, но и по отношению к ним внешнего мира. Возможно, этой разницей и объясняется уверенность, с которой немецкая команда взялась за осуществление этого проекта: два месяца упорных репетиций с воспитанниками колонии для несовершеннолетних (кстати, в Германии они работают со взрослыми), результатом которых и стал спектакль с немецким названием «Бургомистр» (правда, в русскоязычном варианте программки он называется «Дракон»).

Конечно, воспитательная колония -- это не тюрьма, да и от взрослой зоны она отличается более мягким режимом. Мать одного из участников представления сказала мне, что ее шестнадцатилетний сын просидел восемь месяцев в СИЗО, и после этого жизнь в колонии показалась ему едва ли не пионерским лагерем. Кстати, и театром воспитанники занимались -- в Икшанской колонии, как и во многих других, есть театральный кружок, хор, вокально-инструментальный ансамбль, это старая традиция, сохранявшаяся и в ГУЛАГе. Но для немецкого проекта важно не столько участие осужденных в театральном представлении, сколько выход этого представления за рамки мест заключения. Именно поэтому их спектакль имеет сложную форму, насыщен труднейшими текстами, соотнесен со всем арсеналом современного европейского искусства. Интересно соприкосновение холодной, рациональной, эстетской формы с личным опытом колонистов, которым в обычной жизни и слов-то таких, какие они произносят со сцены, слышать не доводилось. Тот круг проблем, которые немецкие энтузиасты предлагают для воплощения несовершеннолетним правонарушителям, сложен не только для них, но, уверена, и для их воспитателей, и для большинства обычных российских зрителей. Сюжет сказки Шварца почти скрыт под цитатами из пьес постмодерниста Хайнера Мюллера, текстов песен Бликсы Баргельда, отрывками из Ницше и Шиллера. Естественно, в спектакле нет характеров, психологических нюансов и всего того, что актерам-колонистам сыграть не под силу. Зато есть хоры и их протагонисты -- Ланцелот и Бургомистр, а также Дракон, роль которого исполняют сразу двое юношей, одинаково одетые в шинели цвета бронзы. Массовые сцены, которые составляют основу спектакля, наголо обритые воспитанники исполняют с почти немецкой четкостью, истово отдаваясь выполнению непростых сценических задач. Возможно, что искусство и должно быть сложно для понимания -- именно тогда оно становится областью сакрального, для приобщения к которому следует делать усилия, напрягаться и жертвовать.

Спектакль у зрителей вызывает уважение своей непривычной формой, отчетливостью внешнего рисунка, строгостью костюмов (между прочим, созданных на месте с помощью Можайской женской колонии), согласованностью постановочных средств. Понимают ли артисты, что они делают? На вопросы они отвечали так: «Настоящий ли герой Ланцелот?» -- «Да!» -- «Стало ли лучше в городе после убийства Дракона?» -- «Ну наверное...»

В спектакле на это нет ответа, в нем нет Добра и Зла, постановщики хотели показать относительность любого поступка, взаимную связь любви и ненависти, и они во всяком случае были искренни, не пытаясь адаптировать для колонистов то, чему нет решения.

Вся эта конструкция странно смотрится в зале, где половина людей одета в военную форму, часть зрителей -- родственники осужденных, а артисты отбывают свои, порой немалые, сроки. До начала спектакля одна из сотрудниц пожаловалась, что с давних лет существующее на территории колонии производство приходится сворачивать -- большинство воспитанников сегодня не в состоянии справиться с профессиями слесаря или токаря по металлу и в силу уровня развития способны только на простые операции. Конечно, те, кто выходил в этот вечер на сцену, -- элита колонии, отобранные по собственному желанию и по рекомендациям педагогов, они учатся в школе, а кое-кто даже поступил в Московский психолого-социальный институт по специальности «гражданское право»... И все-таки имена Брехта и Мейерхольда абсолютно чужды этой жизни, в которой даже воспитательницы приписывают пьесу «Женитьба» Островскому. Тем не менее на путаный вопрос одного из журналистов о мере рабства и свободы в колонии или вольной жизни один из участников ответил: «Свобода -- на сцене», чем вызвал аплодисменты окружающих.

Действительно, подчиняясь диктату постановщика, выполняя коллективные задания, участники спектакля чувствуют себя свободными -- просто потому, что делают работу, у которой есть смысл, даже если он не до конца им самим ясен. Они ведь не могут не ощущать, что у взрослых иностранцев, приехавших из далекой Германии ради того, чтобы осуществить свой странный замысел, есть твердая вера в свою миссию. Между тем еще Антон Макаренко писал «Педагогическую поэму» с тем, чтобы убедить маловеров-педагогов: воспитывать способен только осмысленный труд и сознание ответственности за его важный для всех результат.

Возможно, авторы проекта хотели, чтобы колонисты сыграли спектакль про самих себя, про тяжелый путь к внутренней свободе тех, кто ее не хочет. Возможно, что колонисты не слишком хорошо поняли то, про что они играют спектакль. Но то, что они делают нечто, имеющее безусловную цену, они осознали.

Икшанская колония недавно отмели свое столетие. В 1903 году в этом месте был приют для беспризорных детей, с 1917-го по 1921-й -- детский дом для «морально дефективных детей», потом трудовая колония, с 1945-го -- колония для несовершеннолетних. В 60-е годы вокруг колонии возник забор, сначала деревянный, затем бетонный. Общество отгородилось.