Нельзя откладывать на завтра то, что должно делать сегодня. О книге стихов Владимира Салимона «Опрокинутое небо» можно было писать уже месяца два назад. Не находилось слов. Казалось (да и сейчас кажется), что любое «суждение» о веренице нежных и тревожных, хрупких и царапающих душу стихотворений пройдет мимо их трепетной сути. Стихи Салимона -- чудом овеществившаяся внутренняя речь, сопротивляющаяся истолкованию и отвергающая оценку. Затруднительно рецензировать полусонное бормотание, домашние шутки, подслушанный плач. Перечитывай, шевели губами, узнавай то, что смутно клубилось в душе, -- и не лезь со своими объяснениями. Кому надо, без тебя расслышит. Настоящим жить приходится,/ а не хочется порой./ Хорошо, что Богородица/ за меня стоит горой. // Лес встает стеной над берегом./ Не шелохнется река./ Психопатам и истерикам/ страшно здесь наверняка. // Чье-то жаркое дыхание/ ужасает их в ночи,/ маятника колебание/ или пламени свечи.

Однажды попав в колдовской мир Салимона (а со мной это случилось несколько лет назад), ты воспринимаешь его голос примерно так же, как сам поэт шелест листьев, хруст веток, всхлипы ветра, скрип двери, бормотание ручейка. Слушать -- сладко и мучительно, не слушать -- невозможно. У речушки язык без костей./ День и ночь напролет/ не смолкает она меж камней./ Нам уснуть не дает. // Чтоб заставить ее замолчать,/ если б только я мог/ на уста наложить ей печать,/ иль навесить замок. // С боку на бок ворочаюсь я./ По реке за окном/ уплывают в чужие края/ поликлиника и гастроном. Слов не найти. Хватит и того, что прошептал поэт. Недоуменный и встрепанный, печальный и добрый, уязвленный несовершенством дольнего мира и -- в тысячу раз больше -- любовью к этому миру. К скрипящим дверям, прохудившемуся потолку, холодному ветру в поле, вороньему митингу, прокуренному тамбуру электрички, станционному буфету с вермутом и кагором, разбитой мостовой заштатного городка. К последнему уюту, что то ли напоминает о потерянном рае, то ли его неуклюже пародирует. К властительному простору, что одновременно манит и пугает. К колдобинам истории и сумеркам будущего. К божественной выси и обжигающему сугробу, в который валишься, заглядевшись на звезду. И к бесконечному разнообразию заурядных и вещих звуков, теребящих наши одинокие души. За полночь слышится мне/ скрип тормозов вдалеке,/ в предгрозовой тишине/ гул голосов на реке. // Жизнь моя не удалась -- / Думаю я, потому,/ что над волнами кружась,/ листья летят за корму. // Держит трамвайчик речной/ путь неизвестно куда,/ и под неяркой луной/ тускло мерцает вода. Дальнейшее -- молчание.

Так я и молчал, предполагая, что придет новый информационный повод и «за компанию» о Салимоне тоже что-нибудь скажется. А на повод я рассчитывал потому, что книга «Опрокинутое небо» была первой в серии «Ближний круг». Предполагалось, что каждый ее выпуск будет плодом диалога писателя и художника (в «Опрокинутом небе» стихи Салимона соседствуют с графикой Татьяны Назаренко). Сообщалось о скором выходе еще нескольких книг. Проект этот осуществлялся Центральным выставочным залом «Манеж».

Ночью 14 марта вместе с Манежем сгорел почти весь тираж «Опрокинутого неба» (кроме тех книг, что авторы успели раздарить друзьям; в магазины, кажется, ушло совсем немного экземпляров). А также буквально накануне отпечатанные книги Николая Климонтовича -- Анны Бирштейн и Вячеслава Пьецуха -- Алексея Ганнушкина. Дождался я «информационного повода».

Вот и все. О том, как хрупок и ненадежен наш бедный и прекрасный мир, Салимон пишет давно. Не слышим. Нам не до стихов. Не до ночных шепотов и скрипов. Не до жалости к бредущим по дорогам. А мнимый Манеж с подземными гаражами будет краше настоящего.

Между прочим, первый раздел сгоревшей книги Салимона называется «На птичьих правах», второй -- «Мнимое и настоящее». Опрокинутое небо/ выглядит, как смерть героя,/ средь некошеного хлеба/ павшего на поле боя. // Обретя свободу, рядом/ конь каурый бьет копытом,/ под его недобрым взглядом/ муха пляшет над убитым.