Хорошо известно, что Гилберт Кийт Честертон сочинял не только рассказы об отце Брауне, но и стихи, романы, эссе, статьи, богословские трактаты, книги о писателях и Отцах Церкви. И все же большинство читателей видит в нем в первую очередь автора нестареющих детективных историй. А те, кому больше по сердцу роман «Человек, который был Четвергом» или книга «Вечный человек», труд о Фоме Аквинском или газетные очерки на самые разные темы, вовсе не считают истории о преступлениях и расследованиях случайной прихотью большого писателя. Потому что едва ли не любой жанр под пером Честертона оказывался сродни детективу. Каким бы «предметом» Честертон ни занимался, он вел речь о загадочности бытия и его скрытом, но сущем смысле, борьбе светлых и греховных начал, об ущербности зла и силе добра, которое в конечном счете одерживает победу и напоминает о первичности порядка -- в мире, судьбе и душе человека.

Если бы Честертона спросили, почему он пишет так (и никогда иначе), он бы, вероятно, ответил: потому что так (а совсем не иначе) я живу, чувствую и думаю. А вот о том, как писатель добирался до своего миропонимания, как сформировался человек, который «никогда не относился серьезно к себе, но всегда принимал всерьез свои мнения», можно узнать из его «Автобиографии», написанной на закате жизни (1936), а теперь, благодаря переводчице Наталии Трауберг и издательству «Вагриус», получившей русское обличие.

Жизнь Честертона не была богата экстравагантными событиями и головокружительными перипетиями, но рассказ о ней так же увлекателен, как любая Честертонова история. Ибо это рассказ о долгих, трудных и веселых поисках истины и свободы. Поисках, в которых случай соседствует с закономерностью, ошибки -- с обретениями, а верность себе (своей семье, стране, культуре) -- с удивительными (и простыми) открытиями. «История моей жизни кончается, как всякий детектив: проблемы разрешены, на главный вопрос найден ответ ... Я верю, что есть ключ, открывающий все двери. И как только я подумаю о нем, передо мной встает мое детство, когда дивный дар пяти чувств впервые открылся мне, и я вижу человека на мосту с ключом в руке, которого я увидел в волшебной стране папиного театра. Однако теперь я знаю, что тот, кого зовут Pontifex Maximus, строитель мостов, зовется и Claviger, несущий ключи. А получил он эти ключи, чтобы связывать и разрешать, когда рыбачил в далеком захолустье, у маленького, почти тайного моря».

Детектив детективу рознь. Мало кто из нынешних авторов замысловатых историй о преступлениях и расследованиях хочет и может вложить в привлекательный жанр ту любовь к истине и свободе, что светится в прозе Честертона. И все же если в тексте есть хоть малая толика обаяния, если автору дорого не громоздье кошмаров, а достигаемый в финале порядок (хотя бы относительный), если среди его персонажей есть не только злодеи и циники, но и обычные симпатичные люди, если сквозь густой морок лжи и подлости пробивается свет нормальных чувств -- дружества, порядочности, собственного достоинства и, извините, романтики, то почему-то вспоминается Честертон. Хотя у каждого свои ассоциации. Предваряя роман Елены Афанасьевой «ne-bud-duroi.ru» (М., «Захаров»), мэтр нашей развлекательно-серьезной словесности Борис Акунин информирует публику: «Елена Афанасьева» -- «это Артуро Перес-Реверте, который сделал операцию по изменению пола, в совершенстве освоил русский язык и, наконец, научился писать поэнергичней». С языковым совершенством маэстро малость погорячился (слог как слог), а мистических игр с историей у Афанасьевой действительно хватает. Ее героиня -- бойкая фоторепортерша Женя -- невольно оказалась обладательницей роковой жемчужины, из-за которой некогда погиб Фернандо Магеллан. А также «ключа» к миллиардам недавнего филиппинского диктатора. Правда, о своих сокровищах сама Женя не знает и потому не может понять, чего же хотят от нее таинственные преследователи, готовые на невероятные злодейства. Сегодняшние главы (приключения Жени, спасающейся от супостатов, а заодно распутывающей клубок многолетних и многоходовых комбинаций) перемежаются историческими экскурсами: гибель Магеллана, японские впечатления Гончарова (попутно рассказана история знаменитой фотографии сотрудников некрасовского «Современника»), похождения японца в России 1930-х годов, будни любвеобильной владычицы Филиппин etc. Имеют место «тайны Кремля» (ясно, откуда тянутся к Жене зловещие щупальца), славные помощники (как ни странно, чекист и олигарх), психоаналитик мирового масштаба, со вкусом к злодейству и причудливой биографией, невероятные встречи, взрывающиеся машины, эротические фантазии и прочий джентльменский набор. Книжка бодрая, концы с концами сведены, героиня симпатичная (правда, уж слишком любуется ей Афанасьева, а сетования о многотрудной участи столичной фотострингерши слегка отдают лицемерием -- слишком много кому живется куда хуже), политический перчик есть, но шибает не слишком, финал счастливый... Чего тут еще желать? Ясное дело -- продолжения. В последних строках Женя сообщает, что до начала ее новых бедствий (следующей серии) осталось восемь часов. Ага, -- смекает читатель, -- «проект».

Ну и пусть будет проект. Вот проект «Лев Гурский» крутится с середины 90-х годов. И успешно. Теперь в издательстве «Время», где под титулом «Парк гурского периода» вышли первый роман саратовского американца «Убить президента» и роман новейший «Траектория копья». Частный сыщик Яков Штерн (тот, что в известном телесериале был переименован в Романа Дубровского) получает задание от бывших коллег с Петровки -- найти пропавшего фотографа мэрии. В результате ему придется спасти Москву, Россию и человечество от катастрофы, куда более страшной, чем 11 сентября.

«Думаю, все они заслужили наказание... Трусливые писаки в редакциях... корыстные торговцы в лавках... идиоты-студенты в вузах... наглые молокососы на дискотеках... тупые орангутанги на фабриках... а еще болтливые интеллигенты, не способные отличить пораженье от победы... а еще менты, не способные вообще ни на что!» Эти проклятья (за несколько минут до законной гибели) извергает безумный фанатик, предполагающий отправить гнусный мир неверных в тартарары и имеющий для того все средства. Самое интересное, что в романе Гурского можно найти едва ли не всех исчисленных выше персонажей -- политики, художники, журналисты, бандиты и служители правоохранительных органов под пером Гурского отнюдь не блещут добродетелями. Они нелепы, корыстны, мелки, тщеславны. Только благодаря их дури, жадности, безответственности суперзлодей продвигается к своей страшной цели. Но они -- люди. Над которыми можно смеяться (что Гурский и делает с большим удовольствием). Но которых надо спасать. Вместе с другими людьми -- тоже нескладными, но славными. Вместе с изувеченной скульптурными чудищами, ошалевшей от денег, теряющей свою суть, но все равно любимой (и любовно описанной) Москвой. Вместе с разбазарившей свои ценности, но бесконечно дорогой любому вменяемому человеку европейской цивилизацией. Что Штерн и делает. Потому что на всякого дракона найдется копье святого Георгия. При случае и монструозное изваяние бездарного скульптора может послужить правому делу. В парке гурского периода стало одним страхоидолом меньше. Что не избавит Штерна (равно как и другого сквозного героя романов Гурского -- Максима Лаптева) от дальнейшей драконоборческой службы. Вполне по Шварцу. Или по Честертону.