Когда Леонид Якобсон ставил "Спартака" в Большом театре (это был второй "Спартак" -- после Моисеева, до Григоровича), Леонид Ильич Брежнев в беседе с Майей Плисецкой спутал его с хоккеистом Юханссоном. Генсек в отличие от своей дочери не был балетоманом, но что-то о главном театре страны знал. О Якобсоне же не слышал -- потому что не того уровня фигура.

Ах нет же, дело не в масштабе таланта. Талант был, конечно же. Просто к людям, пробивающим себе дорогу, идущим по чужим судьбам вездеходом, Якобсон не относился. Его судьбой было обтекание, просачивание, маленькие хитрости, неслышное отчаяние. Выпускник петербургского училища, танцевавший в Большом скромные роли (максимум -- Кот в сапогах в нашпигованной сказочными персонажами "Спящей красавице"), большую часть своей жизни хореографа-постановщика он провел в Ленинграде -- и это была жизнь человека гетто.

Не было желтой звезды на рукаве. Был пристальный, параноидальный интерес Ленинградского обкома к искусству (выпуск каждого спектакля -- как сквозь строй) и похлопывания по плечу людей благополучных и устроенных -- похлопывания, аккуратно заталкивающие Якобсона в нишу миниатюриста, подальше от больших сцен. Да, ему удавались миниатюры, более чем удавались, поставил он их чуть не сотню, "Роденовский" цикл останется в веках. Более того, когда в столицах работы не было совсем, он ехал в Молдавию и там анонимно (таково было условие начальства) ставил танцы для ансамбля "Жок". Тоже удавалось, а как же.

Якобсон считал себя учеником Фокина, и взял от Фокина любовь к хитонам, а не пачкам, мягким тапочкам, а не пуантам. Собственно, ему хотелось высвободить тело артиста, чтобы можно было играть на нем без препон, -- его интересовала живая чувственность, выплеск страсти в дуэте. Сейчас его сочинения (в репертуаре бывшего якобсоновского ансамбля остались крохи) кажутся до невозможности целомудренными, а в 60-х хореографа обвиняли чуть не в порнографии: на телесные трико исполнителей заставляли нашивать цветные клинья -- чтобы никто не подумал, что на сцене голые люди. Но не только любовь влекла Якобсона: для тех лет и ненависть, и скорбь (выданная оплакивающей Спартака Фригии -- мрачный, телесный, почти волчий вопль) были чрезмерны.

У него было острое, горькое чувство юмора. Оно прорастало в гротескные движения танцев -- он ставил "Клопа", перекладывал в танце Бидструпа. Но выложился, высказался напоследок в "Свадебном кортеже", вариации на шагаловские темы, где родители выдавали невесту за богатого жениха, а влюбленный бедняк отчаивался. Движения персонажей были почти кукольны; характерные жесты взяты из еврейских народных танцев; лица вымазаны маской. Когда в финале бедняк начинал собирать слезы в ладошку -- прорезывался просто фокинский Петрушка, персонаж навечно обделенный и навсегда неубитый. Как Якобсон, получивший маленький свой театрик (без сцены, конечно же) за шесть лет до смерти, в первой вымечтанной, долгожданной поездке в Штаты обруганный прогрессивными американскими критиками за нетанцевальность и после смерти не числившийся до недавнего времени на афишах ни одного театра. Но два года назад его бывшая труппа восстановила один вечер; в Мариинке тогда же восстановили и дважды сыграли "Клопа"; завтра в Музее кино покажут архивные пленки. Конечно, этого мало -- но так мы можем представить себе жизнь Якобсона. Для него вот так "мало" -- это было счастье.