Дебютный роман Дмитрия Быкова «Оправдание» -- задачка для рецензента. С одной стороны, смешно пропагандировать «подставной» сюжет, что должен завлечь любителей фэнтези и «параистории»: «жертвы сталинского террора (выстоявшие на допросах) были не расстреляны, а сосланы в особые лагеря, где выковывалась порода сверхлюдей» (из аннотации «Вагриуса»; роман одновременно вышел книгой и в «Новом мире», №№ 3--4). С другой -- неловко уподобляться той мстительной билетерше, что шепнула «противному» кинозрителю: «Убийца -- тот дылда в шляпе». Третьего не дано: Быков строит роман на «обманке» (сюжетной и этической), сортируя читателей на тех, кто почует подвох загодя, и тех, кто останется в плену соблазнительной фантасмагории до того мига, когда герой погибнет, а автор расставит все точки над i, произнесет приговор. Отнюдь не оправдательный.

Быкову важны обе группы читателей. Умникам подаются знаки: говорится о незаметном помешательстве бабки героя (через несколько лет после ареста мужа); при описании отъезда героя на поиски обители «людей новой породы» вводится тема прощания (впрочем, она мотивирована завладевшей героем «идеей», да и замечает автор, что прощался с Москвой герой и при других отлучках); истории о возвращениях «несгибаемых» в 1947 году идут под заголовками «Реконструкция», то есть отнесены в сферу сознания героя (последняя из «реконструкций» прямо выводится из душевного состояния «реконструктора», восстанавливающего личность деда по своему «образу и подобию»). Наконец, возникает ряд исторических несообразностей -- слишком многое не укладывается в концепцию, согласно которой Сталин пропускал сквозь мясорубку все население страны, дабы выявить лучших, единственно верных, «чистых». Тех, что выиграли войну и оказались чуждыми «старой породе», а потому, побывав «в миру», вернулись в свои лагеря. Они и их «правильные» потомки, по мысли героя, и могут спасти страну от распада 90-х годов. Или приютить героя, что ощущает себя таким же -- перешагнувшим «человеческое».

Но что значат эти сигналы для тех, у кого «холодность» сильного и одинокого героя вызывает симпатию? Для тех, кому импонирует его любовь к страшной, но величественной Империи? Кто считает верным уподобление исторических процессов природным, то есть мыслит их «по ту сторону добра и зла»? Исторических ляпов они не заметят. (Наиболее горячие из умников спишут на «невежество» или «небрежность» автора паранойю героя.) Неприятные черты героя сочтут достоинствами. Тем более что автор дает раскрутить «идею» на всю катушку. И герою, познавшему и принявшему в армии жестокую бессмысленность «системы». И его «наставнику», мучающемуся оттого, что попал вместо фронта в лагерь, и придумывавшему «компенсационную» теорию: не подписал бы самооговора -- стоял бы в рядах «настоящих» сынов отечества. Мало того, что «идея» подпитывается личностями (герой, повторяю, может нравиться людям определенного склада, особенно молодым, к которым в первую очередь книга и обращена, а наставник вообще всем хорош), -- в дело идут мощные «модные» приманки: ностальгия по советчине (любовное описание вещей сталинской поры), презрение к безвольной современности, культ силы и «союза избранников», фэнтезийный тип повествования, игра в «другую историю». Всего этого у нас в словесности и кинематографе много. И не всегда это плохо. Напомню яркий роман Андрея Лазарчука и Михаила Успенского «Посмотри в глаза чудовищ» -- о Гумилеве, спасенном таинственной организацией «Пятый Рим» и вершащим суд над всякой исторической и фантастической нежитью. Правда, в «Чудовищах» ненависть к комунякам выражалась четко. Но остальное -- было!

Азартно приветствуя в свое время книгу Лазарчука и Успенского (она и сейчас мне нравится), я все же думал: а что если «соблазн» (силы, избранничества, тайны) перевесит добрые чувства, юмор и вкус соавторов? (Так и случилось: и с иными полюбившими роман читателями, и с иными вознегодовавшими на него критиками.) В «Оправдании» соблазн сильнее: и потому, что в дело идет «советчина», и потому, что «оправдание» сталинских зверств многажды практиковалось «тонкими» властителями дум, и потому, что заблуждения героя даны ярко, с внятной отсылкой к личному опыту писателя. Даже его фамилия -- Рогов -- должна (хотя бы до поры) ассоциироваться с авторской.

Я не сомневаюсь в благородстве замысла. Все гвоздики в гроб «оправдания» автор вбил. Отправившись на поиски поселения сверхлюдей со знаковым названием «Чистое», герой попадает сперва в деревню деградировавших до полуживотного состояния стариков, потом -- в лагерь тоталитарной секты (ее адепты съезжаются на сезон, дабы помучить друг друга и самим помучиться), наконец -- на волшебную поляну, обернувшуюся болотом, где Рогов и тонет. «И некого было звать на помощь, потому что провалился он в себя, в собственное оправдание проверок, смертей, мясорубок, в собственное признание их великого тайного смысла. Смысл был здесь, под ним и вокруг, -- все, что он принял и оправдал, поглотило его».

Яснее не скажешь. Разумный читатель уловит вектор раньше. Холодная, внеморальная, бесчеловечная «чистота» -- небытие, а тот, кто хочет быть вне грешной, блеклой, трусливой, но теплой и живой жизни, неизбежно упрется в смерть. Только это все про (для) разумного читателя. А для иного? Не скажу -- «глупого». Скажу -- «не приученного думать», «душевно неразвитого», «не прочитавшего в отрочестве «Капитанскую дочку» и «Войну и мир», «приверженного стереотипам масскульта и эзотерики». Как для него? Ведь оставляет Быков зазоры -- к примеру, нашел же во всех трех «Чистых» поселках Рогов нечто, соотносимое с его мечтой. Понятно, символ. Только ведь описанный выше читатель очень любит смысловые «мерцания». И трактует их всегда «в свою пользу». Вот и решит: что-то было. Подумаешь, автор мораль присобачил! «Начинка» привлекательнее. И убедительнее. А финальный кульбит -- для проходимости. Чтоб сопливые гуманисты не дергались.

Кстати, и после всех разгадок одна из «реконструкций» рождает вопросы. В когорту несломленных, выполнявших во время войны главные спецзадания и отпущенных потом на волю Быков вводит автора «Конармии». Тот, прибыв в Москву, встречается с пьяным опустившимся Олешей и советует ему складывать «Ни дня без строчки». Поутру привычный к визитам мертвецов Олеша счел Бабеля галлюцинацией, а идею -- собственной. В отличие от иных «чистых» Бабель просит друзей (в частности, Эренбурга) на неминуемых будущих допросах колоться сразу (лучше лагерь, чем «Чистое»), остается «в миру», селится в Одессе, женится на молоденькой, пишет гениальную прозу (сохранилась, но срок ей еще не настал), выводит Катаева к «мовизму», а Трифонова -- к городским повестям. Для безумного Рогова право на «обычную жизнь» имеет только гений. И только гений из «чистых» способен «направить» не побывавших в аду слабаков. Похоже на «интеллигентскую» версию истории литературы ХХ века с ее гипертрофией роли Бабеля. Вопрос в том, пародирует Быков сию «идею» или поддерживает? Мол, Бабелю и ад не повредил. (Собственно, так и читают каннибальскую «Конармию» «культурные люди».) Умный писатель балансирует на гребне волны, которая может его и опрокинуть. Кое-кого из читателей опрокинет точно.

Сказал бы, что «выстоит сильнейший». Да уж больно противоречит эта сентенция книге, что, с одной стороны, выявляет злую ложь всех «проверок на вшивость» и их «оправданий», а с другой -- становится подобной проверкой.