«Конь Горгоны» (М., «Время») -- третья книга стихов Максима Амелина. Появилась она больше месяца назад, прочиталась залпом, но слова, хоть в какой-то мере с ее строем соотносимые, все не находились и не находились. И представьте себе, мне не стыдно. Потому что Амелина надо читать медленно и не один раз. Даже тем, кто сразу распознает в его виршах свое и жизненно необходимое. Не стыдно, но боязно. И вот почему.

Несколько лет назад Амелин грозно выбранил всех и всяческих филологов, что берутся толковать о поэзии. Был тут элемент провокативной игры. Каково выслушивать эдакое не от босоногого васильковоокого самородка, кичащегося гладкой и бесформенной «традиционностью» из «Чтеца-декламатора», не от обкуренного клубного визионера, чья дурная проза по недоразумению зовется верлибром, но от переводчика Катулла, издателя графа Хвостова, собеседника Василия Майкова и Ипполита Богдановича, изощренного архаиста-новатора (ходовое определение нашего пиита), изумляющего хитросплетенными строфами и издевательскими (куда же он нас, эрудит собачий, отсылает?) реминисценциями. В каждой шутке есть доля шутки. Но только -- доля. Остальное -- правда.

Мне тридцать лет, а кажется, что триста, -- / испытанного за десятерых/ не выразит отчетливо, речисто/ и ловко мой шероховатый стих. // Косноязычен и тяжеловесен,/ ветвями свет, корнями роя тьму, -- / для разудалых не хватает песен/ то ясности, то плавности ему. Ну как тут не вспомнить чудесное задание из школьного учебника: «Докажите, что Некрасов был не прав, утверждая «Нет в тебе поэзии свободной, мой суровый неуклюжий стих»? Можно сорок бочек арестантов нагородить о некрасовской (амелинской) гармонии (звукопись цитированных выше строк иначе как волшебной не назовешь), а правота судящего себя поэта бесспорнее нашего добросердечного, нелепого и смешного адвокатства. В «Опыте о себе самом, начертанном в начале 2000 года», исчислив радости и победы года минувшего (сами понимаете какого), Амелин нежданно и неизбежно взрывается: На руках все пальцы загнув обеих/ в кулаки, кто бы мне не сказал: «убей!» -- их/ разжимаю, любя свободу,/ хоть «в-стотретьих», «в-семьсотсорокпервых», «в-тыща/ девятьсотдевяностадевятых» -- пища/ благодатная счетоводу. // Неудачный год и труды ничтожны!/ Меч тупится -- только вложенный в ножны,/ а перо, не приконча фразу:/ «Можно дважды в одну окунуться реку,/ Если Лета -- ей имя, но имяреку/ уж не выйти на брег ни разу».

В стихах Амелина идет бой не «плавности» и «грубости», не элегии и оды, не древности и будущего, не славянщизны и щегольских наречий -- смешно толковать о таких ристалищах, когда мы имеем дело с мастером, способным любую аглицкую блоху по-тульски подковать (или, памятуя о происхождении сочинителя, выучить всякого заморского механического соловья курским коленцам). Здесь невозможность поэзии (все слова сказаны -- если не Овидием, то Хвостовым, если не Языковым, то Хармсом) ратоборствует с ее неизбежностью, греховность всякого человека (в поэте являющаяся лишь с большей наглядностью) и его избранность, отчаяние (смерть причину найдет) и по-детски нежная любовь к бытию. Потому в ювелирно «сделанных» стихах слышен гитарный надрыв, а за чуть приправленными иронией хвалами золотой середине (во всем осторожность и меру/ всегда соблюдать мне дано) слышится безмерность истинного поэта. Знающего кроме прочего, что и «золотую середину» изобрели отнюдь не филистеры (быть может, очень даже симпатичные).

Несколько раз заглядывает Амелин в жерло вечности, что демократично -- как лучшие наши эксперты -- уравнивает в небытии всю сущую (поющую) тварь. Страшно? Еще бы! Кому же не страшно. Но это еще не основание для отказа от «веселой науки», что связуется нашим поэтом вовсе не с угрюмо-экстатичным философом, но с чудо-мастером и свободолюбцем Брюсом, баснословие о котором отлилось в фантастико-историко-лирическую поэму Амелина. Встал -- незаметно вышел -- в аероветролете,/ склянку с рассолом горним перед собой положив,/ вместе с прекрасной Флорой прочь упорхал. -- Не ждете? -- / Ждите -- и Брюс вернется, -- он и поныне жив! // Мой любезный читатель! Заново поскорее/ непринужденным взглядом повесть эту окинь;/ ведай Творца и помни: дактили и хореи/ не напрасно взаимо-заменялись. -- Аминь.

И что тут в самом деле еще комментировать? Остается только каяться. Простите, милостивый государь, Максим Альбертович, что все-таки полез с суконным рылом в калашный ряд. Сами ведь знаете: если "нельзя", но очень хочется, то «можно».