У книги Михаила Кононова дразнящее название и по-барочному громоздкий подзаголовок. На титульном листе значится: "Голая пионерка, или Секретный приказ генерала Зукова. Батально-эротическая феерия, о восьми главах огнедышащих, с бодрой войной и гордой блокадой, с чистой любовью и грязным сексом, с громом психопропедевтических выстрелов генерала Зукова в упор и навскидку, а также зафиксированным явлением Пресвятой Богородицы и стратегическими ночными полетами АБСОЛЮТНО ГОЛОЙ ПИОНЕРКИ!"

Здесь можно бы и остановиться, потому как точнее о романе, вышедшем в питерском издательстве "Лимбус Пресс", не скажешь. И вдумчивый читатель должен расслышать двоение, ветвление, дрожание, мерцание той мощной словесной мелодии, что, вспыхнув в титульной увертюре, несется сквозь все повествование с бешеной скоростью (как неоднократно говорится в романе, "аллюр три креста"), не давая нам расслабиться и отложить светло-коричневый томик. Ну разве не ясно, что "бодрость" войны -- это и ее подлость, а "гордость" блокады -- это и отчаяние осажденного Питера? Разве требует толкований расстрельная "психопропедевтика"? Разве не достаточно шепелявой подмены одного звука в генеральском имечке, чтобы увидеть во всей красе безжалостного "спасителя отечества", что всегда готов был положить пять своих за одного чужого и остался чуть не всеобщим кумиром? Разве не видно уже по подзаголовку, как сшибаются и сплетаются в одном сердце (и в одном крике) вера, богооставленность и тяга к кощунству, советское и русское, мужество бойца и страх обычного человека, шваркнутого в кровавый водоворот истории? Той самой безжалостной и бесформенной истории, которую будут одухотворять уцелевшие -- песнями, легендами, анекдотами, бывальщинами, частушками, сказками. Неужели не слышно, что в этом симфоническом потоке без иронии звучат лишь два слова, от веку слившиеся в одно -- "чистая любовь"?

Спросят: а как же "грязный секс"? Собственно, об этом только и спрашивали десять с лишком лет в разных редакциях. Ну да, пятнадцатилетняя пионерка, ленинградка, захваченная войной в деревне, Маша Мухина (Муха, Машуня, бляха-муха, дева Мария) не только попадает под бомбежки, выходит из окружения, убивает немцев, видит, как генерал Зуков отправляет в расход каждого третьего окруженца, несет службу, мечтает о комсомоле, плачет по погибшим родителям, вспоминает любимого учителя немецкого языка и еженощно во сне совершает стратегические вылеты в осажденный Ленинград. Она еще и обслуживает товарищей офицеров, которые "без этого" ну никак не могут. Выполняет поставленную перед ней задачу -- чувствуя только отвращение и боль, взбадривая себя примером Павки Корчагина, снисходя к мужской дури. Что поделаешь, если они прямо как дети! Тянутся к грудям, и без того искусанным; рвут от нетерпения резинки трусов; норовят прилепиться губами к губам -- а ведь сказал Маше ее возлюбленный немец-учитель, что она от поцелуя зачать может. От поцелуя, а не от той ерунды, которой тешатся бедные (все обречены на смерть) офицеры. От поцелуя, а не от идиотского (но есть такое слово -- "надо!") копошения, что отрывает от "стратегических ночных полетов" и остается без всяких последствий. Вот поцеловала одного жалостного дурачка с недоделанной фамилией (не Совецкий, как надо бы, а Овецкий), так и приключилось. Почти. Хорошо, что фельдшерица диван поднять заставила, одна только капелька крови вылилась. А ведь иначе бы в тыл отправили -- и ни тебе битвы "за родину, за Сталина", ни братиков-солдатиков, ни ночных полетов... Да кто же тогда секретное задание выполнит -- черного дракона изничтожит? Да и кто обеспечит боеспособность наших советских агнцев?

Конечно, без "грязного секса" не было бы романа Михаила Кононова. И удалить его из книги, смягчить, замазать было бы чудовищной ошибкой. (Кстати, Муха матерщины не выносила. Потому ненормативной лексики в романе почти нет.) И потому, что многочисленные сцены мухиных совокуплений написаны с подлинным целомудрием. И потому, что образ "святой блудницы" укоренен в русской культурной традиции. (Старый фольклор и житийная словесность важны для писателя не меньше, чем советская мифология и новейшие фольклорные жанры, вроде "страшных пионерских рассказов" или жестоких романсов.) И потому, что без "этого" никакой правды о войне не выговоришь. А что к "этому" правда не сводится, писатель понимает не хуже, а лучше, чем якобы бесполые стражи нравственности. Как и то, что не сводится правда о войне к трусливой, своекорыстной и жестокой бездарности всевозможных сталиных, зуковых и "смершей с портретом", к блокадному людоедству, к неразберихе и животному страху, к грубости и жадности, к идеологическому дурману и мерзким спекуляциям на добрых чувствах. Не будь добрых чувств, не на чем было бы спекулировать. Не лети в день прорыва блокады перед бегущими в атаку голая пионерка с белым флагом ("то ли юбка разорванная, то ли трусы футбольные"), полегли бы в непролазном снегу все, кто сейчас вспоминает минувшие дни. И что сталось бы с Россией без недорасстрелянной, измочаленной офицерскими ласками, созданной для любви и обреченной убивать Машки-Мухи? Да, наверно, просто другая была бы страна.

"Голую пионерку" долго не пускали к читателю. Теперь, похоже, роман этот будут встраивать в "шокирующие" и "продвинутые" контексты. Об эросе и танатосе речь пойдет. О "советской телесности". О литературе как провокации. О соц-арте. Масса поводов для интеллектуальной болтовни. (Не говорю уж о новых "обличиловках".) Что ж, если для того, чтобы привлечь публику к сильной и свободной книге, надо ее «сделать модной», -- пусть будет так. Очень хорошо, если роман Михаила Кононова прочтут ценители "Голубого сала" и прочей "Мифогенной любви каст": те, у кого есть сердце и разум (а есть, конечно, у многих), "почувствуют разницу". Но и тем, кому дороги эпилог "Доктора Живаго" ("А теперь все переносное стало буквальным, и дети -- дети, и страхи страшны..."), яростная поздняя проза Виктора Астафьева и лучшие песни Булата Окуджавы, читать "Голую пионерку" тоже надо. Даже необходимо.