Праздник Большого театра оказался на удивление лаконичным. Между поздравлениями президента и фейерверком на площади уместился гала-концерт в одно отделение -- непривычно короткий в сравнении с аналогичными мероприятиями, скажем, Валерия Гергиева. Его гала, как правило, зашкаливают далеко заполночь (не так давно маэстро Мариинки продемонстрировал это и москвичам). Большой же своих посетителей утомлять не стал. Причина кроется скорее всего в трезвой оценке творческого потенциала театра его новым руководством. По крайней мере так хотелось бы думать. Чтобы предлагать длинный парад звезд, надо эти звезды иметь. Однако беглого знакомства с программой концерта было достаточно, чтобы понять: нынешними солистами Большому театру хвастать не приходится. Об этом красноречиво сообщали и лучшее оперное приобретение театра за последнее время -- стажер Николай Басков (прикинувшись Лемешевым, поп-звезда спела «Куда, куда»), и лучшая балетная потеря -- Нина Ананиашвили. Привередливая прима, справляющая теперь свои премьеры на стороне, в виде исключения блеснула на пару с Андреем Уваровым в гран-па из «Дон Кихота» и осталась в результате самым светлым воспоминанием от всего вечера.

Хвастаться можно было только мифом о Большом театре. Гладко обкатанный и любовно замусоленный, этот миф был сначала озвучен российским президентом («Большой театр для России -- больше чем театр», «эталон безупречного вкуса», «главная сцена страны»), а потом представлен на сцене в целости и сохранности. Будто не двести двадцать пять лет прошло с исторического момента образования труппы, а никак не больше двухсот. Вечер напоминал пресный и проверенный набор туристических открыток -- Лебединое, Годунов, Славься, Половецкие пляски, Лиза у канавки, Ленский перед дуэлью. Набор удивлял своей последовательной патриотичностью. Единственный иноземец -- австрийский композитор Людвиг Минкус -- и тот играл в свое время на скрипке в оркестре Большого и написал «Дон Кихота» именно для нашего юбиляра. Неуютно затертые в этот харизматический список Прокофьев (Адажио из «Ромео и Джульетты») и Шостакович (два симфонических антракта из «Катерины Измайловой») казались лишь данью взыскательным вкусам худрука Геннадия Рождественского, простоявшего за пультом большую часть вечера (по мере изменения качества музыки его сменяли Марк Эрмлер, Павел Сорокин и Александр Копылов). Но даже под руководством Рождественского оркестр играл «новинки» прошлого века без особого понимания, отчаянно фальшивя флейтами и медными духовыми. Впрочем, и в самом родном своем репертуаре он выглядел не лучше. Уже в увертюре к глинкинскому «Руслану», поставленной среди самых первых номеров концерта, стало понятно, что темпы Рождественского значительно превышают возможности оркестра. Рука просвещенного маэстро, очевидно, коснулась и символического обрамления концерта, приплюсовав к закоснелой основе пару относительно свежих номеров.

Открывавшее концерт шествие из раритетной «Млады» Римского-Корсакова и закрывавший его оптимистичный марш из «Трех апельсинов» Прокофьева были призваны служить фоном для юбилейного шествия старожилов театра, а потому превратились в некое подобие музыки под титры, которую никто не слушает. Слушали же, а главное, видели совсем другие начало и конец. В сущности, их можно было сложить в древний афоризм «Мой конец -- мое начало», неплохо рифмующийся с культурной политикой театра, замкнутого на собственном величии. Сперва -- сцена коронации из «Годунова»: державный задник, знамена, хоругви, колокола и старый царь Борис в подавленном состоянии. В итоге -- заключительное «Славься» из «Сусанина»: державный задник, знамена, хоругви, колокола и молодой царь Михаил Романов с горящим взором. Непонятно только, что праздновал Большой театр: собственное 225-летие или годовщину новой власти в стране?