Мериме -- это "Кармен"? Не только. Проспер Мериме (1803--1870) -- это сборник иронических пьес "Театр Клары Гасуль" (1825), опубликованный под двойной маской (пьесы вымышленной испанской комедиантки Клары Гасуль выпустил в свет вовсе не Проспер Мериме, а некто Жозеф Лестранж). Мериме -- это выпущенный в 1827 году сборник под названием "Гюзла, или Собрание иллирийских стихотворений, записанных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине"; книга, поданная автором как плод фольклористских штудий, также оказалась плодом мистификации: позднее Мериме утверждал, что, желая поиздеваться над модным "местным колоритом", сочинил эти "народные" песни едва ли не на спор, не побывав ни в Боснии, ни в Далмации, а только лишь собираясь туда отправиться. Мистификация оказалась такой правдоподобной, что ввела в заблуждение Пушкина, который принял стихи Мериме за народные и перевел на русский -- так родился опубликованный в 1835 году цикл "Песни западных славян". Мериме -- это исторический роман "Хроника времен Карла ІX" (1829), это светские и исторические повести "Двойная ошибка", "Коломба", "Души чистилища"... Мериме -- это путевые заметки о разных областях Франции, ее архитектурных памятниках, которые писатель осматривал не только по душевной склонности, но и по обязанности в бытность свою инспектором комиссии по охране исторических памятников. Наконец, Мериме -- это историко-литературные эссе о Брантоме и Стендале, Пушкине и Тургеневе (с которым Мериме в конце жизни был дружен и состоял в переписке), Богдане Хмельницком и Петре Первом.

Впрочем, дело, конечно, не только и не столько в том, что написал Мериме, но в том, как он это писал. Начав свою литературную карьеру с работы в модных романтических жанрах, Мериме очень быстро разошелся с романтизмом во всем, от стиля до идеологии. За его прозой встает совершенно особое и по преимуществу антиромантическое отношение к миру, людям и литературе. Романтизм -- это поиски идеала где-нибудь в другом месте и в другом времени: в Америке или в Индии, в средних веках или на заре христианской эры. Романтическая эпоха была эпохой идеалов и идеологий: писатель испытывал непреодолимую потребность принести присягу на верность какому-то большому учению. Те писатели, которые не нашли могущественной доктрины, к которой могли бы "прислониться", болезненно переживали разлуку с большой идеей и именно ее отсутствием объясняли все, вплоть до любовных неудач своих автобиографических героев. Так было почти у всех французских писателей романтической эпохи. У всех -- но только не у Мериме.

Мериме принципиально неидеологичен. Это не значит, что у него вовсе не было политических убеждений; конечно, он был скорее либералом, однако проповеди какой бы то ни было политической доктрины (включая и либеральную) мы не найдем ни в одном из его произведений. Более того, в них вообще почти нет примет политической и общественной жизни. Частная жизнь персонажей Мериме протекает параллельно "большой" политической реальности, никак с нею не соприкасаясь. Допустим, в повестях из современной светской жизни автор ничего не говорит о политике, потому что ею не интересуются его герои. Но Мериме сохраняет эту особую оптику и в рассказе о других эпохах. В "Хронике времен Карла ІX", романе о Варфоломеевской ночи, он ухитрился почти ничего не сказать по существу о религиозной подоплеке этой трагедии. На первой же странице Мериме заявляет, что в истории "любит только анекдоты". Поэтому, читая его книгу, можно узнать, как дамы и кавалеры обменивались записками в церкви (для того, собственно, и ходили к мессе), как и где кавалеры дрались на дуэли. Но вот понять, из-за чего именно враждовали в XVІ веке католики с гугенотами, из романа почти невозможно. Отчего вражда эта кажется еще более бессмысленной. В самом начале романа Мериме вкладывает в уста цыганки Милы легенду о гамельнском крысолове. Крысы, а затем дети, идущие за флейтой колдуна, -- это образ людей, одурманенных, оболваненных очередной "великой идеей", фанатиков, которые ради идеи готовы «по первому крику "бей" резать своих соотечественников». А ничего более отвратительного для Мериме не было. (Этим убеждениям он хранил верность до конца жизни; вот признание из письма к Тургеневу 1865 года: "Самая большая глупость на свете -- исповедовать общую веру. Каждый должен иметь свою собственную и не делать попыток обращать в нее других".) Главный герой "Хроники", гугенот Бернар де Мержи, -- человек порядочный, приятный. Однако именно он, поступая так, как велят интересы его религиозной "партии", стреляет в человека из противоположного лагеря -- и, сам того не зная, убивает своего родного брата, католика Жоржа де Мержи. В конечном счете наибольшие симпатии вызывает у автора этот последний -- человек, который ради карьеры превратился из гугенота в католика, а умирая отверг помощь священников и той и другой церкви: чтобы подготовиться к смерти, "он не имеет надобности в чьих бы то ни было увещеваниях".

Итак, ни политика, ни религия не способны "пленить" любимых героев Мериме, поскольку к ним равнодушен их автор. Такое же равнодушие проявляет Мериме, когда речь заходит о другой очень важной для романтизма категории -- «дикой» природе и «диких» страстях. Мериме охотно разоблачает штампы светского поведения, но из этого никак не следует, что он готов безоговорочно восхищаться "естественными людьми". И негр Таманго, продающий в рабство своих соотечественников, и корсиканец Маттео Фальконе, убивающий собственного сына потому, что тот опозорил предательством честь рода, и Кармен с ее "цыганскими делами", враньем и разбоем, и корсиканка Коломба, которая, разговаривая "нежным мелодичным голосом", бестрепетно толкает брата на убийство, не боясь при этом ни подлога, ни шантажа, -- все они вызывают у автора не только симпатию, но и тревогу, отвращение и страх. "Дикари" не хуже цивилизованных людей -- но и не лучше. Мериме старается подходить и к тем и к другим с беспристрастием ученого. Не случайно по ходу дела он охотно излагает исторические или этнографические сведения -- сведения "объективные", которые не могут быть искажены ни чувствами, ни идеологией. Так, знаменитая "Кармен" начинается (о чем люди, знающие героиню Мериме по опере Бизе, часто забывают) с обсуждения вопроса, где же именно проходила в античности битва при Мунде, а кончается очерком истории цыган, который выполнен в лучших научных традициях, со ссылками на труды предшественников и обоснованием собственных гипотез. Однако и наука также не царит в прозе Мериме полновластно, и ей он не приносит присяги на верность, а, наоборот, напоминает о ее бессилии объяснить таинственные, чудесные случаи: статуя приревновала живого человека, пришла к нему в спальню и его задушила ("Венера Илльская"); в юноше проснулись медвежьи инстинкты, и он убил свою молодую жену ("Локис").

Тургенев вскоре после знакомства с Мериме писал одному из друзей, что тот "похож на свои сочинения: холоден, тонок, изящен, с сильно развитым чувством красоты и меры и с совершенным отсутствием не только какой-нибудь веры, но даже энтузиазма". Узнав автора "Кармен" лучше, Тургенев разглядел в нем за холодностью любящее сердце и преданность друзьям. Но дело здесь, собственно, не в личных качествах Проспера Мериме, а в том, что подмеченное Тургеневым отсутствие ложного пафоса и выспреннего многословия составляет одно из основных отличительных свойств прозы Мериме и один из главных источников ее обаяния.