Про персональную выставку Бориса Турецкого все говорят, что это открытие классика нашего искусства, долгожданное возвращение художника. Но как раз именно эта риторика и вызывает некоторое внутреннее содрогание. Во второй половине восьмидесятых и начале девяностых такими уклончивыми словами, как «открытие», «возвращение» или «другое искусство», оправдывали кардинальную смену парадигм искусства, то есть речь шла о смене одной художественной концепции другой. Ничего особенного так и не произошло, зато риторика «открытий» привела к тому, что история искусства второй половины ХХ века превратилась в хаотическое нагромождение всего и вся. Что и было зафиксировано в новой экспозиции Третьяковской галереи. Там сплелись как минимум три противоречивые истории -- официальная (идущая от Герасимова и Лактионова), либеральная (от Фалька и Фаворского) и неофициальная (от Рабина и Немухина). Даже в таком месте, где по идее должны располагаться стандарт и канон, история оказалась каким-то шевелящимся и еще не остывшим месивом.

Проблема тут не только искусствоведческая. Где, скажем, расположен Холин, а где -- Евтушенко? Да и что тут говорить, если периодически вспыхивают ожесточенные споры то о реальности Рюрика, то о правомочности деяний Петра I. Русская Клио напоминает пьяную бомжиху, проклинающую любовников, давно упокоившихся в земле сырой. Наверное, в этой ситуации вечно неспокойной истории есть своя прелесть, хотя итальянцы, например, как-то не очень озабочены тем, чтобы осудить отвратительные деяния семейки Борджиа.

Но множественность и фатальная сплетенность исторических конструктов -- это еще полдела. Каждая из этих историй переполнена внутренними неразрешимыми конфликтами и противоречиями. Борис Турецкий, например, оказался в странном забвении как раз в рамках канонов «неофициальной» истории, и не он один -- из этой истории выпали такие крупнейшие фигуры, как Юрий Злотников, Михаил Рогинский, Михаил Чернышов и многие другие. Более того, если рынок есть мерило всего, то получается так, что на современном художественном рынке присутствует определенный -- не очень большой, но стойкий -- интерес к метафизическим лианозовцам и их последователям. И почти никакого -- к Злотникову, Рогинскому, Турецкому и Чернышову. И никакой вины советской власти, боровшейся со свободой творчества, тут нет.

При этом сверхзадачей свободного советского искусства было обустройство на идеальном Западе, но Запад шестидесятников оказался чистой фикцией, поэтому ни в какие тамошние истории шестидесятники не попали, хотя иностранные дипломаты и журналисты это и обещали вполне недвусмысленно. Барачный депрессивный декоративизм Рабина, Немухина и Мастерковой ни в какие стандартные схемы развития западных течений фатально не встраивается. В отличие от того же Турецкого, который со своими тягостными абстракциями и ассамбляжами из банок и обуви почти идеально соответствует задачам, которые ставили перед собой его европейские коллеги, стремившиеся к погружению в грубую и вещественную реальность. (Следует отметить, что речь идет именно о европейцах. Хотя нонконформисты, по разным причинам, больше всего стремились попасть в Небесную Америку, оказывались они все равно в Европе.) Но искусство -- это не только история открытий и вдохновений, это еще и история тусовок, среды и общественных предпочтений. А зритель --то есть художники-нонконформисты, журналисты-дипломаты и даже кагэбэшные филеры, присматривавшие за художниками, -- никаких открытий в монументальных контррельефах Турецкого не признал. Актуальные шедевры так и остались невостребованными вплоть до начала девяностых, когда их затащил в свою коллекцию Андрей Ерофеев. Тот факт, что вся рота марширует неправильно, не должен нас смущать, но и одинокий воин с прирожденным чувством ритма тоже долго не выдерживает. Шикарных ассамбляжей, которым место в Помпиду и Гуггенхайме, оказалось меньше десятка -- и все они сделаны в течение одного 1974 года.

Однако на Западе задним числом в историю не вписывают: эта история, в отличие от нашей, уже свершилась. Да и наша динамично мутирующая история тоже уже почти закрыта -- например, работы Турецкого не попали даже на выставку «Москва--Берлин», которая открывается в германской столице в конце сентября. При этом русские кураторы -- Виктор Мизиано и Екатерина Деготь -- настаивают на сугубой революционности своих подходов. Интересно, что куратор выставки Турецкого Лариса Кашук, напротив, ставила своей целью представить художника как некий своеобычный феномен, который принципиально ни в какие стандартные схемы не вписывается. «Если мы никому не нужны, то и нам никто не нужен». Это принципиально новая историософия, заменившая постулат «На Западе нас понимают». И все бы ничего, но как-то удручает ситуация, когда с навязчивостью ночного кошмара оказываешься в положении потомка, который просто обязан оценить забытого гения.

И радует только внешний вид классических асамбляжей Турецкого, оказавшихся теперь, после перехода коллекции Ерофеева из бомбоубежища в Царицыне, в запасниках ГТГ. Реставраторы из Третьяковки довели все эти кургузые женские сапоги, байковые лифчики и дерматиновые сумочки, найденные когда-то на помойке, до идеального состояния. Искусство у нас в надежных руках.