В бывшем ефремовском, а ныне табаковском МХАТе был такой спектакль «Эквус». По пьесе создателя знаменитого «Амадея» Питера Шеффера. Действие происходило в кабинете психиатра. Его вкрадчиво и нервно играл Иннокентий Смоктуновский. К психиатру привели парня с рабочей окраины американского городка. Парень -- обычный такой колючий подросток из проблемной семьи. Обожает лошадей. Устроился на ипподром ухаживать за ними. А по ночам выводил своего любимца Эквуса в чисто поле и скакал на нем при свете звезд. Совершенно голый. Обязательно голый... Потом парень влюбился в девочку. Пригласил на первое свидание. На конюшню. Там при гривастых свидетелях они занялись любовью. А наутро парень выколол всем лошадям глаза...

Для умницы психиатра случай с мальчиком был в общем-то рядовым и несложным (по Фрейду). Всего-то и требовалось, что устранить причину психического стресса, следствием которого стала немотивированная жестокость. Нужно было (и таблетками, и «доверительными» разговорами) сделать так, чтобы парень забыл о конях и перестал себя с ними идентифицировать. Стал бы нормальным. Как все. Только что значит «как все»? И где территория самой аномалии? Каково должно быть соотношение Общего и Особенного, чтобы Личность, не переставая быть таковой (со всеми ее родинками души и сердца), приобрела бы способность к безопасной коммуникации с другими, в чем-то такими же аномальными и особенными? Эти нежданно-негаданно загрузившие голову респектабельного и уверенного в себе доктора вопросы заставили его самого глотать антидепресcанты и снотворные порошки на ночь.

«Иногда мне кажется, -- тяжко вздыхал психиатр-Смоктуновский, -- что я жрец кровавого языческого культа. И на алтарь богине Норме приношу живые человеческие жизни». То есть потрошу души, очищая от всего «неправильного», особенного, индивидуального, стерилизую их. И вперед! Здравствуй, новая жизнь! Работа, телевизор, жена, любовница, тапочки, ужин, правильное пиво. Норма. Никаких лошадей при свете звезд.

Выставка фотографа Сергея Головача в галерее Moscow Fine Art -- попытка определить территорию «особенного» не в качестве клинического прецедента, сюжета небольшого фрейдистского рассказа, а в качестве идентификации «телесности». Телесности -- синонима безусловной, неотчуждаемой «естины» человеческого существа (правда в том, что человек «есть»). На одной стене галереи висят черно-белые фотографии. В утреннем тумане скачут на конях обнаженные юноши. Точеные и хрупкие, как натурщики Петрова-Водкина. На другой -- приглашенные из фильмов Феллини пышнотелые римские матроны, чьи тела, по словам искусствоведа Виталия Пацюкова, «рифмуются с формами природы, возвышенностями и уступами берегов, повторяя их силуэты, вторя их контурам, как в сексуальном жесте». Мягкий, мерцающий свет погружает фигуры в своеобразное леонардовское «сфумато». Модус беззащитной субъективности и становится объективным портретом мироздания: природы и человека. Пышногрудые матроны, субтильные отроки, интроверты и экстраверты, геи и лесбиянки, люди лысые и бородатые, с родинками и без, афроамериканцы и скандинавы -- словом, все, такие отличные друг от друга и просто отличные, определяют ту барочную, витальную мощь Бытия, что щедро дарована нам Богом. Вместе с заповедями: любить и не судить.