Олег Павлов, известный прозаик (романы «Казенная сказка», «Дело Матюшина», «Карагандинские девятины»), лауреат премии «Букер -- Открытая Россия», выпустил сборник публицистики в московском издательстве «Русский путь». Называется он «Русский человек в XX веке» -- как и статья, где Павлов со- (а больше -- противо-) поставляет Толстого и Солженицына, Платона Каратаева и Ивана Денисовича. В работе этой (частью -- убедительной, частью -- спорной) Павлов задается вопросом о том, что же произошло с этим самым русским человеком в минувшем столетии. Один из ответов, к которому автор подходит не в одной лишь заглавной статье, -- это утрата чувства дома, а заодно и всякой уверенности в себе и мире. Поэтому сквозными героями Павлова становятся люди бездомные -- бомжи, солдаты, пациенты типовой постсоветской больницы, заключенные. Поэтому так дорог Павлову Солженицын, разглядевший в Иване Денисовиче «простодушную любовь к родине».

Книга открывается статьей «Русские письма», предваренной несколькими курсивными строками: «Основой для этих размышлений послужили письма, адресованные А.И. Солженицыну в начале 90-х годов и публикуемые с его согласия. Каждое письмо содержало просьбу предать написанное гласности». Все понятно: потерявший ориентиры человек, зачастую возвещающий, что отныне он никому не верит, хочет все же поведать свою печаль, во-первых, «отцу родному», «совести нации», писателю, а во-вторых, всему миру. Наивно? Конечно, наивно. Надсадно? В иных случаях -- очень даже (и провоцирует не только сочувствие, но и раздражение). Только что делать с этой болью? Павлов пытается не только обнародовать чужие стоны, но и как-то на них ответить. Между прочим, после Солженицына, опубликовавшего «Россию в обвале». И после многих других. Потому что заклинания о том, что, дескать, никому нынче в России до обездоленного человека дела нет, вовсе не соответствуют действительности.

Нет политика, что не рассуждал бы о бедах «простых людей» и не грозил «темным силам», жирующим на народном горе. Нет выпуска новостей, где не появилось бы сюжета о нищете, воровстве и прочих безобразиях. Демагогии (как корыстной, так и «для галочки»), разумеется, хватает и у политиков, и у журналистов (хотя свести к ней все значит солгать), но само обилие мрачных новостей, строгих укоризн и отчаянных пророчеств всеобщей скорой гибели весьма симптоматично. Никто не рискнет утверждать, что Россия живет хорошо, а тот, кто говорит хотя бы о некоторых позитивных сдвигах, тут же попадает в разряд сытых эгоистов, презирающих «быдло», якобы во всем виноватое и достойное скотской участи. По-моему, дело обстоит иначе: можно, веря в реальность и великую ценность нашей свободы и даже радуясь собственному успеху (если таковой случился), не закрывать глаза на окружающую мерзость и помнить о том, как худо живется тем... Скажем, тем, кто писал Солженицыну. Вне зависимости от того, кто виноват в бедах конкретного человека (государство, история, хваткий сосед или сам бедолага), боль остается болью. Кстати, если читать книгу Павлова внимательно (а читать ее надо так), станет ясно: писатель не идеализирует «простого человека» и не хуже своих подразумеваемых оппонентов знает и о том, что коллективизация была возмездием за «черный передел» барской землицы, начавшийся еще до октябрьского переворота, и о том, что свобода на дармовщинку -- штука опасная. Просто есть «общие соображения», есть проекты исправления экономики, государственного управления и нравов, есть мечты о высшей справедливости -- и есть ужас от того, что обмороженную бомжиху выкидывают за порог больницы, а солдатика сперва замордовывают до дезертирства. Можно сказать, что все это мы и без Павлова знаем, начать цепляться к горячим словам, найти всему происходящему «разумные объяснения», завалить собственную тревогу «расхождениями по частным вопросам» (у меня их хватает), но эти ухищрения не избавят от хмурой реальности, что движется на нас не только из статей Павлова. Не видеть ее -- вскармливать новые беды. В этом суть книги, а если автор бывает излишне пафосен, односторонен и несправедлив, то лишь потому, что сдержанным, всеохватным и справедливым вообще быть трудно. Мне не удается.

В сборнике статей Майи Туровской «Бинокль» (М., «НЛО») новейшая русская культура постоянно (прямо или косвенно) соотносится не только с современной культурой Германии (часть материалов писалось для немецких газет), но и с эпохой молодости автора, шестидесятыми годами. Причем здесь призмы тоже разные -- Туровская помнит не только СССР, но и ГДР, не только Москву, но и Берлин. Русско-немецкие сходства-несходства -- скрытый сюжет книги, где политика и социология приправляют здравый и заинтересованный профессиональный разговор. О театре (который совсем было в России собрался помирать, а вдруг оказался живым и бодрым). О кинематографе. О криминальном чтиве. О культовых фигурах минувшей эпохи, шагнувших в новые времена. О документалистике и мемуарах. О телевидении. О Бродском. А если вчитаться, то о самоощущении русского интеллигента «старого закваса», что сумел оценить случившиеся перемены, вроде бы в «новом» мире обжился, о былом судит трезво и умно, но... Наверно, вполне «своим» пестрый и странный культурный пейзаж конца ХХ века не ощущает. Театр и кино -- это профессия, здесь, хочешь не хочешь, а соответствовать надо. Детективы и иже с ними -- это тоже профессия (Туровская -- авторитетный знаток массовой культуры) да к тому же с экзотическим привкусом. Быт дразнит зримыми изменениями, он и в сумрачных своих поворотах острому наблюдателю интересен. Интерес к мемуаристике или извлеченному из архива эпистолярию объяснений не требует. И где-то совсем на обочине -- литература. Которой словно бы в новой России и нет -- только Бешеный с Антикиллером, Маринина с Акуниным да неведомо чем импонирующий умному критику Эдвард Радзинский. Какое, однако, счастье, что попался на глаза Туровской роман Михаила Кононова «Голая пионерка» -- очень хорошо написала она об этой прекрасной книге.

Академик Владимир Топоров всю жизнь пишет одну книгу. Можно сказать -- «о мировой культуре». Можно -- «о судьбе человечества». Можно -- «просто о культуре», или «просто о России», или «просто о судьбе». Уменьшенным подобием этой «книги книги» становится всякий отдельный опыт прославленного филолога и мыслителя. Хоть трех-, хоть шестисотстраничный. Например, том «Петербургский текст русской литературы», вобравший давние и новые работы изобретателя термина «петербургский текст» и выпущенный в свет издательством «Искусство -- СПб.». Петербург и Москва, «аполлоновское» и «дионисийское» начало, Блок и Ахматова (вместе и по отдельности), Белый и Ремизов, Кузмин и Елена Гуро... Не думайте, что перечень «заголовочных» тем хоть в какой-то мере приблизит вас к топоровской необъятности: здесь будет все -- от глубочайшей архаики до новейших поэтических веяний, от болотных хлябей до метафизических высей, от уличных граффити до храмовой архитектуры. Предельно подробно. Предельно ясно. Предельно структурно. И абсолютно запредельно. Как в незаконченном стихотворении Блока «Русский бред», вокруг которого Топоров возводит огромную статью «Из истории петербургского аполлинизма». Как в любом фрагменте «топоровского текста», понемногу -- том за томом -- сливающегося со вселенной мировой культуры и человеческой судьбы.