В традиционный рихтеровский день -- 20 марта -- на сцене Большого зала Консерватории собрались на удивление разные люди. Только двоих из них можно было отнести к знаменитостям -- ближайшую рихтеровскую соратницу Наталью Гутман и версальского пианиста-эксцентрика Валерия Афанасьева, связанного с Рихтером разве что давним и довольно скандальным участием в его «Декабрьских вечерах», где он вздумал играть настоящий западный авангард. Для остальных участников -- никому не известного немецкого баритона Дитриха Хеншеля, столь же загадочного Иерусалимского струнного квартета и тинейджерского симфонического оркестра Мерзляковского музыкального училища -- сцена лучшего зала страны вряд ли была привычной площадкой.

Из этого не следует делать скороспелых выводов. По крайней мере один из трех незнакомцев, а именно скромный студенческий оркестр, участие которого было, по всей видимости, обусловлено финансовыми обстоятельствами устроителей концерта, оказался весьма мил. Сложный аккомпанемент к малеровским «Песням странствующего подмастерья» в его исполнении прозвучал уж во всяком случае лучше, чем сами песни в исполнении Хеншеля. Немецкий гость, учтиво поставленный в финал программы, был чопорен, неимоверно скучен и безголос. Четко проговариваемый текст и честное следование руке дирижера Анатолия Левина не спасало от ощущения, что присутствуешь на выступлении артиста разговорного жанра.

Полной противоположностью сухому немцу были открывавшие концерт взволнованные и трепетные израильтяне, оказавшиеся верными последователями отечественной квартетной школы. Однако разница в традициях не отменяла роднящего их с Хеншелем невысокого качества исполнения. Ре-мажорный квартет Гайдна прозвучал на четверочку, огромный квинтет Шуберта для двух скрипок, альта и двух виолончелей -- и того хуже. Присоединившаяся в квинтете к четверке юношей Наталья Гутман не исправила положения, а напротив, только все усугубила. Во всей компании она оказалась единственным мужским началом. Ее мощная и выразительная виолончель диссонировала с младенческим лепетанием остальных инструментов, во второй части сочинения переросшим в настоящую агонию: кто-то не поспевает, кто-то фальшивит, кто-то не может сойтись в унисон. Вряд ли такое понравилось бы Рихтеру.

Тем не менее именно соответствие рихтеровским вкусам, очевидно, и было основной целью тех, кто составлял праздничную программу. Гайдн, Шуберт, Брамс, Малер -- композиторы, которых пианист и вправду очень уважал. Но он умел окружать себя не только хорошей музыкой, но и отличными музыкантами, среди которых имелся и высококачественный струнный квартет (бородинский), и великий немецкий баритон (Дитрих Фишер-Дискау). Сравнения тут волей-неволей напрашиваются и, естественно, оказываются не в пользу нынешних исполнителей.

Единственным, кто играл на этом концерте не для Рихтера, а для публики и самого себя, был Валерий Афанасьев. Он действовал по принципу, что лучше предложить что-нибудь заведомо нерихтеровское, чем толочься на давно исхоженной другим талантом территории. Он-то в результате и выиграл. Три небольших поздних интермеццо Брамса -- тоже вполне рихтеровского композитора, -- но исполненных в характерно-пижонской афанасьевской манере, оказались долгожданной крупицей золота в море песка. Рыбий взмах чуть не по локоть оголенных рук, эстетское любование запедаленным звуком, хрустальная прозрачность, тишина, ни одного форте на все три миниатюры и неожиданная славянская тоска под конец -- все это не имело никакого отношения к Рихтеру и вместе с тем было лучшим ему подарком.