Два романа, речь о которых пойдет сегодня, вышли в серии «Мастера. Современная проза» (издательство АСТ), что само по себе, может, и не повод объединять их в единый сюжет. Однако пример довольно показательный, поскольку оба опуса представляют собой два варианта развития одной и той же сюжетной коллизии. В центре повествования мужчина средних лет. Повод для романной интриги весьма традиционен: у героя умирает любимая женщина. Слегка приоткрыв карты, предупрежу, что данные писательские опыты принадлежат разным географическим и критическим поясам: если один не выдержит никакой оценки, то другой -- заведомо больше самого изысканного критического определения.

Несколько лет назад Петр Вайль собрал под одной обложкой свои многочисленные путевые заметки, назвав свой труд неожиданно тривиально -- «Гений места». Там топография прихотливо, на авторский вкус, сопрягалась с этнографией, кулинарией и литературой. Если Прага -- то Гашек (хотя для большинства все-таки Кафка). А Киото -- Кобо Абэ (что логично). В его реестре замечательных городов мира не оказалось одного странного населенного пункта на севере Восточной Европы. Но если бы возникла необходимость отыскать литературного гения Гданьска (в прошлом -- свободного города Данцига), то любой местный житель без сомнения вспомнил бы имя Стефана Хвина. Его роман «Ханеман» вышел в Польше в середине девяностых и тут же был признан лучшей национальной книгой десятилетия. Станислав Лем, написавший к «Ханеману» очень тонкое и одновременно ревнивое предисловие, предположил, что за пределами ойкумены Королевства Польского роман не примут и не поймут. На русском он впервые вышел в журнальном варианте в 1997 году (перевод К. Старосельской), на немецком -- немногим раньше. Нынче всякий уважающий себя путеводитель по Гданьску пестрит цитатами из «Ханемана». А читатель, взявший на себя труд одолеть эту тяжелую и бесконечно талантливую книгу, получит в награду навязчивое желание отправиться на место происшествия.

Архивная точность исторической основы романа вынуждает заподозрить в авторе современника событий. Однако Стефан Хвин родился через четыре года после окончания войны и не мог стоять на набережной Сопота в тот день, когда советские бомбардировщики расстреляли паром с несколькими тысячами мирных жителей, спешно покидавших Данциг. Впрочем, в романе Хвина нет ни слова о реальной войне. Власть, меняющаяся в городе, неизменно носит безымянный характер. Здесь ни единым намеком не помянут ни Гитлер, ни Сталин. Здесь не найдешь отзвука особой симпатии ни немцам, ни полякам, ни русским. «Ханеман» -- роман не о войне (или в последнюю очередь о ней). Это -- глубокое и лишенное дурного толстовского пафоса описание пограничного состояния, своеобразного исторического пробела. Маленькому человеку, не вовлеченному в политику, все равно, какое имя у нового режима. Равно и прекрасный ганзейский город абсолютно равнодушен к тому, каким словом его назовут. Хвин -- угрюмый поляк, не разуверившийся, слава Богу, в возможности существования большой литературы. Сюжетный двигатель «Ханемана» -- та самая архаичная модель, что изобрели еще мастера греческой трагедии. У Рока множество лиц, но все они параллельны человеку в тот момент, когда его лишают индивидуальной судьбы. Хвин не дает рационального ответа на вопрос, почему невоеннообязанные немцы были вынуждены в одночасье покинуть Данциг. Очевидно лишь присутствие нечеловеческой безымянной силы, которая вышвырнула их из города.

Автор не притворяется очевидцем событий. Роман честно написан от третьего лица. Хвин поставил перед собой рискованную задачу. Ему необходимо было придумать героя, способного пропустить историю сквозь себя и остаться к ней равнодушным. Коллективная судьба не должна была коснуться его, тем самым он стал бы идеальным, безучастным, очевидцем. И тут мы возвращаемся к исходной интриге. В самом начале романа у одного из граждан Данцига погибает любимая женщина. История усугубляется тем, что Ханеман -- немецкий патологоанатом, и долг службы обязывает его произвести вскрытие тела бывшей любовницы. Отказ от этого жеста -- сродни обнародованию тайной связи. Не подняв руку со скальпелем, герой автоматически становится общественным изгоем. Хвин создал персонажа, непроницаемого для любых внешних катаклизмов. Его личная история закончилась еще раньше, чем наступило социальное безвременье. Он остался единственным жителем города без имени. Ему незачем уезжать из Данцига. Ханеман -- идеальный свидетель, однако он не произносит в романе ни слова. Хвин делает главного героя нарочито неподвижным и безмолвным. Вместо Ханемана в книге наперебой разговаривают вещи. По слухам, Стефан Хвин долгие годы был главным посетителем гданьских барахолок, самых богатых во всей Восточной Европе. Для каждого предмета, брошенного хозяевами, подобрана своя интонация обиды и бесхозности. А главы романа называются: фланель, полотно, шелк, хрупкое, необходимое, вытачки, шелк, перламутровые пуговички. Одним словом, хотите высокой литературы -- она есть.

Иной перепев мотива «один остался» находим в романе Майкла Дибдина «День благодарения» (перевод с английского И. Гуровой). Дибдин -- ровесник Хвина, уроженец маргинальной Ирландии, непосильным литературным трудом заслуживший право жить в Америке. Итак, сюжет известен. У немолодого журналиста-англичанина погибла жена. Что дальше? Журналист едет в Неваду, чтобы встретиться с ее первым мужем. Надо отдать должное господину Дибдину, невадская пустыня описана им заманчиво и даже чувственно. Далее герой находит этого мужа, который, разумеется, оказывается прихиппованным чудаком (а вовсе не тем самым м-ком, которого желательно было обнаружить). Набор стереотипных ходов раздражает уже через несколько страниц. Налицо новый психологизм американского толка, который предлагает читателю набор правильных ходов-выходов из трудной ситуации. Здесь важна не история индивидуального страдания и последующего катарсиса, автор совершает куда более популистский жест -- создает образец для подражания методом от противного. Нужно, чтобы действие протекало в Неваде -- это кинематографично и стильно. Дальше следует противостояние яппи и хиппи, которое вскоре снимается: социальный мир достигается перед лицом общего врага. Мужья вынуждены признать наличие у бывшей жены любовников. Что ожидаемо, потому что другого повода для продолжения знакомства не обнаруживается. Далее следует череда длинных диалогов о морали, приправленных необходимым количеством христианской и гражданской риторики. Все это громоздится для того, чтобы в конце герой выдал откровение назидательного толка. В пересказе это звучит примерно так: меньше знаешь -- крепче спишь. Но Дибдин сдабривает эту нехитрую истину витиеватыми рассуждениями о долге памяти. Герой решает, что незачем было тащиться в эту самую Неваду, а стоило ограничиться слезами и старой фотографией на комоде. Наступает День благодарения, и все получают отпущение грехов. Увы -- Майклу Дибдину.

И в конце -- самое неприятное: девяносто девять процентов против одного, что массовый читатель выберет из двух вариаций последнюю. Сейчас от литературы принято ждать того же, что и от колонки в глянцевых журналов. Три кита: удовольствие, информация или рекомендация. Безвыходных ситуаций нет. Все под контролем. Любая травма должна быть проработана, заболтана и забыта.