«Октябрь» (№2) завершил публикацию сочинения Давида Маркиша «Стать Лютовым. Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Бабеля». Фантазии действительно достаточно вольные -- Бабель именуется Иудой Гросманом, соответственно и с обстоятельствами его жизни можно не слишком церемониться. Зато на месте вся традиционная русско-еврейско-чекистско-литераторская мифология. И страстная приязнь автора к герою, который мог бы вызывать и менее восторженные чувства.

Из других публикаций отметим продолжение «очерковых» (весьма насыщенных экзотическим материалом) «Писем с Чукотки» Валерия Писигина, симпатичный рассказ Александра Хургина «Воскресный троллейбус», «Деревенские дневники» Вячеслава Пьецуха, как две капли воды похожие на все прочие сочинения этого плодовитого автора («Прошлое нашей деревни загадочно и темно. Еще предвоенное время здесь помнится кое-как, но пора коллективизации-феодализации -- это уже темно. Тем более удивительно, что среди местных крестьян живы некоторые обрывочные сведения, относящиеся Бог весть к какой старине, когда холера имела хождение наряду с расхожей монетой и целые волости сидели на лебеде»).

По-прежнему печален, угловат и нежен Владимир Салимон, чья подборка «Фактура грубого холста» знакомит нас с новой поэтической книгой «Возвращение на землю». Будем надеяться на ее скорую полную публикацию, а пока приведем одно стихотворение: Серо-буро-малиновый./ Мост -- непременно калиновый./ Речка -- смородиновая./ Ночка -- рябиновая. // Это ли не родина моя/ горячо любимая.

В «Новом мире» (№2) нельзя оставить без внимания короткую -- всего две страницы -- статью Сергея Аверинцева «Ритм как теодицея», редкостно эмоциональное и убедительное слово в защиту традиционного стиха: «Как странно, как нелогично, что Лев Толстой, так восхищавшийся манерой русского крестьянина умирать, одновременно ругательски ругал, во-первых, церковную обрядность, во-вторых, условность поэтического обихода. Уж не будем говорить, что значила обрядность -- не только церковная в собственном смысле -- для жизни и смерти этих самых мужиков, как она превращала беду из патетической катастрофы или постпатетического «абсурда» -- в дело, требующее делового отношения. Странно, что он сравнивает соблюдение ритма и рифмы с нелепыми приседаниями во время сельского труда -- он-то знал лучше нас, как ритмичны были движения при традиционных формах работы и как характерны были для быта прежних времен трудовые песни, эксплицирующие именно эту ритмичность. Но как он не понимал, что Пушкин, заключая свои «змеи сердечной угрызенья» в неспешный ход шестистопных ямбов, чередующихся с четырехстопными, -- в этом, именно в этом принадлежал тому же порядку вещей, что и невозмутимо принимающий свою кончину мужик!»

С живым интересом читается «москвоведческое» эссе Рустама Рахматуллина «Точки силы»: «Когда столица возвратилась из Петербурга, ведомства безопасности и обороны расположились на Лубянке и Арбатской площади соответственно. Ведомства были советские; но метафизическая точность, с которой оба встали на свои места (очевидней всего обозначенные монументами Первопечатника и Гоголя), свидетельствует, что столица возвратилась -- русская». Вот Рахматуллин и раскрывает всяческие тайны Кучкова поля и Арбата.

Стоят внимания стихи Евгении Смагиной, милый рассказ Нины Горлановой и Вячеслава Букура «Дама, мэр и другие» (кстати, в №2 «Знамени» можно прочесть горлановские «Метаморфозы» -- короткие записи, по обыкновению мешающие быт с метафизикой), статья Андрея Серегина «Владимир Соловьев и «новое иррелигиозное сознание», приуроченная к выходу двух первых томов ПСС великого философа.

К сожалению, разочаровывает завершившийся (начало в №1) роман Андрея Волоса «Недвижимость». Автор награжденного Антибукером и взыскующего Госпремию «Хуррамабада» попытался написать современный «проблемный» роман. Вероятно, удачей мыслилась профессия главного героя, специализирующегося на купле-продаже квартир. Такой герой, по необходимости встречающийся с весьма разношерстной публикой, автоматически гарантирует возможность запечатлеть «современность». И вроде бы эта самая современность в романе есть: отставные ответственные работники, бандиты, новые русские, волоокие красавицы, работяги... Все знакомо -- и скучно. Не в последнюю очередь оттого, что Волос стремился доказать: «И риэлторы любить умеют». В этом он преуспел. Пожалуй, чрезмерно. Герой, заботливо отправляющий посылки родителям в среднеазиатскую республику и изо всех сил пекущийся о живущем в провинции родственнике, и в «профессиональной сфере» демонстрирует феноменальное благородство. Терпит неудачи, но не унывает. Острит. Твердо знает, что не в деньгах счастье. И постоянно словно бы смотрится в зеркало: «Я ль на свете всех честнее, деловитей и милее?» Ты, ты -- можешь успокоиться. Автор изо всех сил демонстрирует навыки пейзажиста, мастера диалогов, знатока жизни и остроумца. То есть доказать, что он писатель. Кто бы сомневался? И какая нам от этого бесспорного факта радость, если интрига буксует, сцены склеиваются механически, супергерой надоедает. И кажется, что «недвижимость» -- это не тема романа, а характеристика его поэтики.

Неудача Волоса особенно ощутима на фоне удачи Леонида Зорина, опубликовавшего в «Знамени» (№2) короткий, но емкий и самодостаточный роман «Трезвенник». Все дело опять-таки в герое -- здесь он, что называется, «угадан». Зорин пишет историю советского интеллигента, лояльного, осторожного, выбравшего «правильную» профессию (адвокат по гражданским делам), вроде бы крайне эгоистичного (но несколько раз совершающего весьма решительные поступки -- исключительно для блага своих друзей). Зоринский герой изо всех сил стремится укрыться от действительности -- и до поры восхищается собой и своей ловкостью. Но старея, набивая шишки, набираясь ума и теряя близких (а ведь казалось когда-то, что никаких близких и не было), герой все мягче судит похабный мир и все строже -- себя. И свою трезвость. Упоение каковой, быть может, ничем не лучше всех других соблазнов, на которые были падки многолетние приятели и мимолетные спутницы одинокого адвоката. В «хроникальном» романе (он начинается детством, а завершается в 1995 году, когда герой готовится отметить пятидесятилетие, а автор берется за перо) нет монотонности, а «случайные встречи» с вроде бы ушедшими из жизни героя персонажами мотивируются не авторским произволом, но прихотливой, свободной и осмысленной игрой самой жизни. Кстати, уподобление жизни игре в шахматы проводится в романе с подлинным изяществом. И столь же изящны авторские раздумья о самих шахматах. Кстати, в «Новом мире» Зорин опубликовал подборку превосходных рассказов «Из жизни Багрова». (Кажется, они даже грустнее, чем «Трезвенник».) Замечательного писателя есть с чем поздравить.

Из других «знаменских» материалов отметим подборку стихов Татьяны Вольтской, воспоминания Галины Медведевой о Юлии Даниэле и заседание в конференц-зале на тему «Средний класс в России».