Ругать новый фильм Глеба Панфилова неудобно, а хвалить -- невозможно. Неудобно -- потому что герои картины «Романовы. Венценосная семья» -- бессудно убитые, а потом много лет бесстыдно поносимые -- безусловно достойны сострадания, а режиссер в работе своей руководствовался именно этим чувством. Невозможно -- потому что благими порывами вымощена дорога в ад.

Панфилов снял фильм о хорошей русской семье -- большой и дружной, со своим «ролевым раскладом» (властная и нервная жена, мягкий, чуть тяготящийся вечной опекой супруги, но бесконечно ее любящий муж, взрослеющие и оттого малость своевольничающие дочери, трогательный, больной -- а потому всем особенно дорогой -- единственный и младший сын), своим обиходом (от молитв до музицирования), радостями, тревогами и проблемами. Эту самую семью сперва вырвали из привычных («нормальных») условий существования, а потом -- убили. Страшно. Страшно, даже если не показывать расстрел во всей его кровавой красе, как это сделал Панфилов.

Теоретически мы знаем, что всякая личность бесценна. Потому бесценна и всякая жизнь. Совсем не случайно вопрос о допустимости смертной казни (в том числе казни отъявленных злодеев по юридически безупречному приговору) остается мучительным -- для всякого человека, помнящего о своем человеческом начале. Большевики -- не первыми и не последними, но с поразительной последовательностью -- настаивали на прямо противоположном: личность -- ничто, а ее уничтожение оправданно, коли необходимо «для пользы дела». Кажется, в этом они убедили даже тех, кто скорбит по погибшим и на дух не принимает ленинскую квазиэтику.

Романовых убили зверски. А если бы придумали какой-нибудь «гуманный» способ (ну, не загоняли бы скопом в подвал), лучше? Романовых убили бессудно. А если устроили бы собачью комедию «юридического процесса» (в фильме такой вариант предлагает Троцкий, а затем один из красногвардейцев, отказывающийся участвовать в казни), лучше? (Уж «доказали» бы «виновность» государя -- тем, кто и без всяких судов именовал Николая II «кровавым».) В Екатеринбурге убили ребенка и юных девушек. А если бы «только» взрослых? Цесаревич был не только смертельно больным, но и одаренным мальчуганом (модели кораблей клеил), великие княжны чудесно пели, государь играл на рояле, а государыня -- одолевая акцент -- читала наследнику «Евгения Онегина». Кроме того, все они верили в Бога, сердечно любили друг друга, с уважением относились к приближенным и слугам, были просто хорошо воспитанными людьми. Ну а будь иначе -- в семье торжествует религиозная индифферентность, все друг с другом собачатся, в доме нет ни рояля, ни пушкинского романа, ни томика Мопассана, супруг пьет горькую, мать изводит дочерей, а мальчишка мучает кошек... Тогда финал бы не ужасал?

Слышу возражения: «Ну зачем же так? Ведь семья-то была хорошая. История все-таки. И потом ведь Панфилов не скрывает, что у его персонажей имелись человеческие недостатки. Государыня истерикует, император, отбыв в последний раз в Ставку, со зримым удовольствием опрокидывает рюмку, а после -- забыв про все на свете -- распевает «Степь да степь кругом...», великая княжна, стреляя из рогатки, невольно расшибает голову часовому. Про «историю» речь впереди. Милые недостатки лишь оттеняют добрые нравственные основы. И не в том дело, что Панфилов упростил характеры и «не доложил» темных тонов. (Грязи на царскую семью вылили сверх меры -- можно понять, почему режиссера повлекло к идеализации на грани сусальности.) Дело в том, что даже между 2 марта 1917-го (отречение Николая II) и 17 июля 1918-го (убийство царской семьи) в России было вырвано из привычных («нормальных») условий существования превеликое множество семей. Дворянских, чиновничьих, поповских, интеллигентских, рабочих, мужичьих. Исполненных обаяния и заурядных. Дружных и вздорных. Счастливых и несчастных. Кого-то убивали целенаправленно, кого-то -- «по ходу дела». Кого-то «только» мучили, насиловали, морили голодом, били. Кого-то обрекали на разрыв родственных связей. И муки этих самых семей, то есть всего народа рухнувшей империи, растянулись на многие десятилетия. Их не жалко?

Выходит, что нет. Фильм снят так, будто не было в 1917 году оголения фронта, дележа помещичьих земель, бесчинств всякого рода «советов», всеобщей смуты, разгула самых страшных инстинктов. Словно февральская революция (и с чего это она случилась?) и логично из нее выросший большевистский переворот нанесли страшный удар не по всей России. Отрекшийся государь счастлив в своем семействе -- даже в заточении, даже терпя произвол и хамство, даже предчувствуя временами страшный итог. Каково-то тем, от кого он отрекся?

Трагедия 1917 года -- следствие общего греха. Редкая семья не заплатила сторицей за этот грех. Жалко всех. Без сострадания к каждому загубленному нельзя приступать к нашей истории. Но сострадание не отменяет вопроса о смысле случившегося. А стало быть -- об исторической ответственности людей, позволивших ввергнуть себя, своих близких, Россию в катастрофу революции. Всех. Будь то питерские солдаты и рабочие, затеявшие февральские манифестации, депутаты Государственной думы, решившие «направить» бунт, министры и генералы, игравшие -- кто по глупости, кто из страху и безответственности, а кто и «с прицелом» -- в свои игры. Или император Николай II. Или те, для кого его капитуляция стала сигналом -- к вседозволенности, равнодушию, своекорыстию. «Роковым» названо в фильме решение государя отбыть из Ставки в Царское Село -- навстречу отречению. Справедливо. Только роковым оно было не для одной венценосной семьи.

Осмысление истории вовсе не противоположно скорби по сгинувшим под разбегом «красного колеса». Тому и другому противостоит благодушное мифотворчество, умиленное смакование «красивых картинок», меланхоличная тоска по светоносным избранникам, павшим жертвой разномастных злодеев. Мыслить и чувствовать вообще труднее, чем имитировать мысль и чувство.