Светлов много раз говорил, что от него останется три стихотворения -- «Гренада», «Каховка» и «Итальянец». Иногда он выражался резче. «Неужели я столько понаиздавал? Я уже давно должен был стать богачом! А между тем, когда я умру, вскрытие покажет, что у покойника не было за душой ни копейки». Денежная метафора не отменяет глубокого недовольства собой. Светлов долго обдумывал сказку о человеке по фамилии Рубль, что упал с балкона и разбился на гривенники. Сказка осталась в набросках -- Светлов продолжал аккуратно складывать печально-ироничные стихотворения с легким привкусом «комсомольского» оптимизма и выдавать в буфете Дома литераторов фирменные афоризмы.

«Дело плохо. Под старость я превратился в нечто среднее между Ходжой Насреддином и нашим клубным парикмахером Маргулисом. Им приписывают чужие остроты. Мне тоже. За всю свою жизнь я сочинил только два анекдота. Так вот, чтоб вы знали: все остальные не мои».

Два анекдота, три стихотворения, шлейф легенд. С одной стороны, советский классик с должным количеством изданий, комсомолец двадцатых, любовно вспоминающий героическую эпоху и ласкающий новую молодежь (Постой, постой, ты комсомолец? Да!/ Давай не расставаться никогда!/ На белом свете парня лучше нет,/ Чем комсомол шестидесятых лет), автор привеченной Маяковским «Гренады» (всю жизнь Светлов пестовал в себе любовь к Маяковскому, с которым имел очень мало общего), бескорыстный и весьма полезный послесталинской власти адвокат «чистой» революции. С другой -- умудренный цэдээловский ребе, позволяющий себе печалиться, писать о старости и смерти и даже употреблять непристойное слово «еврей». К моему смешному языку/ Ты не будь жестокой и придирчивой, -- / Я ведь не профессор МГУ,/ А всего лишь/ Скромный сын Бердичева.../Будь я не еврей, а падишах,/ Мне б, наверно, делать было нечего,/ Я бы упражнялся в падежах/ Целый день -- / С утра до вечера.

На деле Светлов всю жизнь и занимался «упражнением в падежах», а смешного в его языке не было («местечковые» нотки умело стилизованы). Самоумаление в обращенном к юной женщине, «Письме» той же стати, что и всегдашняя самоирония поэта -- неведомо чем смущенного и боящегося задавать себе больные вопросы. Например, о природе собственной смущенности. А если прорвется такой вопрос, то будет незамедлительно погашен «правильным» ответом. Как в «Разговоре с девочкой», ревущей во время важного собрания: Что ты плачешь при советской власти?/ Нет капитализма и следа.../ Вот тебе халва, другие сласти,/ Вот игрушки... Подойди сюда. // Что, тебе не нравится планета?/ Все ее сумбурные дела?/ Ты когда-нибудь бывала в гетто?/ Негритянкой тоже не была? И пошло-поехало, заглушая совсем не ребячьи слезы. Ты понимаешь, что все это значит?/ Довольно медлить! Надобно творить.../ Я замолчал. И девочка не плачет./ Оратор продолжает говорить.

Насчет оратора -- точно. Насчет девочки и поэта -- сомнительно. Светлов это прекрасно понимал -- иначе бы и мы не почувствовали. Ну на что рассчитывать еще-то? Каждый день встречают, провожают... Кажется, меня уже почетом, Как селедку луком, окружают.

«Когда я умру, на доме, где я прописан, повесят мемориальную доску: «Здесь жил и не работал поэт Михаил Светлов». Да нет, работал. Про чекистов писал и комсомольцев всяких годов, про Лизу Чайкину и 28 панфиловцев, про английских шахтеров и сытых нэпманов. Работал и знал: все не так. Потому что даже смолоду не умел вытравить из души жалости. «Каннибальской» ярости Багрицкого Светлову не хватало. Всегда... «Яблочко»-песню Играл эскадрон Смычками страданий На скрипках времен, а не тужить о сгинувшей песне и мечтателе-хохле невозможно. Вопреки заклинаниям автора. И итальянца-захватчика из третьего светловского шедевра тоже жалко. Вопреки высшей справедливости. Что уж толковать о поэте, незадолго до ухода промолвившем: «Не люди умирают, а надежды».