Когда в разгар Русско-японской войны вышел «Поединок» Куприна, Россия (во всяком случае армия) раскололась на два лагеря -- почти как в деле Дрейфуса. Проходили офицерские собрания, случались дуэли. Одни считали, что Куприн натравливает общество на армию, солдат -- на офицеров, а последних -- на правительство, другие приветствовали правду, которую поведал писатель о русской армии, ее разложении, начиная с отцов-командиров. Главный герой, как и его создатель, выпускник кадетского корпуса, вспоминая о годах в военном училище, заключает, что его «душа была навеки опустошена, мертва и опозорена». После выхода «Поединка», может быть, в неменьшей степени, чем после падения Порт-Артура, в обществе заговорили о реформе в армии.

В те периоды истории России, когда она что-то реформировала в себе, военная реформа всегда была одной из самых важных: так было во времена создания стрельцов при Иване Грозном, рекрутов при Петре, военных поселений при Александре I, затем при Александре II (отмена рукоприкладства приравнивалась по значимости к введению суда присяжных), ну и, конечно, при советской власти. Еще бы, армия -- основа государства. Армия должна была защищать власть, а если надо, то и подавлять недовольство в обществе. Такая схема действовала на протяжении всей истории России, которая считается недемократической. И вот, как сказал бы известный телеведущий, наступили другие времена -- демократические. Новые реформы -- особенные. Они не столько затрагивают некоторые детали устаревшей, проржавевшей, прогнившей государственной системы, сколько создают ее заново, по принципиально новым для нас конструктивным идеям. Не технологиям главным образом, а идеям: постепенно перевести армию на контрактную, то есть профессиональную основу, уменьшить срок службы, разрешить альтернативную службу, увеличить жалование, повысить боеспособность за счет высокой технологичности. И, по всей видимости, еще добавить какую-нибудь административно-политическую нагрузку или изменения в уставе: гражданский министр обороны, разделение функций между ним и Генштабом, что-нибудь с перетряской родов войск и управляемостью и, конечно, когда генералам на пенсию уходить, как воинские звания давать, какие льготы сохранять, вводить либо отменять...

Все как будто правильно. Как в цивилизованных европейских странах. Где на самом деле солдатам тоже платят немного: во Франции -- поначалу 100 евро, после подписания контракта на сверхсрочную -- вдвое больше, в Германии -- также чуть более 100 евро, а в Израиле везет только одиночкам, их зарплата самая высокая -- 700 шекелей (чуть больше 150 долларов). Отнюдь не везде полностью профессиональная армия -- во Франция такая цель поставлена аж к 2015 году, а в Германии разветвленнейшая сеть альтернативной службы, и срок службы небольшой: например, в той же Германии -- девять месяцев, и всякие льготы присутствуют (во всяком случае бесплатная учеба без отрыва от службы, бесплатный проезд домой, частые увольнения). И у нас, значит, будет, как у них. Все дело в деньгах: как только государство побогаче станет -- технику прикупят, платить станут больше, жилье построят, форму, возможно, поприличнее справят, срок службы сократят, и армия к реформе готова. Вот, например, министр обороны, только что инспектировавший эксперимент в Псковской дивизии и отметивший при этом, что не все пока в порядке, обещал контрактникам к концу следующего года 15 тысяч рублей вместо 4 тысяч сегодняшних (всего вдвое меньше, чем в США). И дело в шляпе.

Но все же крепнет ощущение, что чего-то не хватает, что-то пропущено, о чем-то недостаточно говорят. Потому что суть все же не в деньгах. В армию все равно пойдут не за зарплату. Хотя из-за ее нехватки в первую очередь будут уходить (за последнее время в той же Псковской дивизии 200 человек прервали контракт). В армии все-таки служат по призванию. Без этого пафоса не будет армии, во всяком случае российской. Что-то должно быть в ней, как во времена матроса Кошки, Ивана Бровкина и Максима Перепелицы. Какие-то простые идеалы и понятия о чести, которые олицетворялись не только в российском солдате, но в первую очередь в российском офицерстве. Именно офицеры -- профессиональная часть армии. И пока это лицо будет частенько помятое, спившееся, неинтеллектуальное, жуликоватое, о серьезной реформе говорить несерьезно.

Раньше, в СССР, армия, как и школа, негласно выполняла важнейшую задачу -- адаптировать советских людей к советской действительности. И если кто после обычной школы правила этой жизни еще не усвоил, догонял и перегонял в армии. В армии человек и подвергался унижению (в первый год службы), и унижал других (в последний). Так что к тому и другому, как к труду и обороне, был всегда готов.

У меня сохранились письма из армии от десятков бывших учеников (в 70--80-е годы автор работал в школе), служивших и в Германии, и в Венгрии, и в Польше, и на границе с Норвегией, и на Дальнем Востоке; в Сухопутных войсках, в связи, в специальных подразделениях, в десанте, на кораблях и в зоне. Разные ребята, но в большинстве писем, особенно поначалу, писали практически об одном и том же: дедовщина, офицеры и старослужащие пьют, часто вместе, условия разные, но обстановка, точнее атмосфера, угнетающая везде: мат-перемат, грубость в отношениях, одним словом -- скотство.

Справедливости ради замечу, что редко кто после армии сетовал на нее или жалел, что пошел. Ребята пережили испытания, прошли, как говорится, школу жизни, повзрослели. И в большинстве своем считали, что «мягкая дедовщина», то есть не откровенные издевательства и насилие, а неравноправие старших и младших -- естественна и справедлива; и вообще, армия держится на старослужащих, ибо, во-первых, именно «деды» обеспечивают дисциплину (как воры в законе на зоне), а во-вторых, они единственные хоть что-то уже умеют, и если, не дай бог, что случится, они-то и составят боеспособную часть армии. Но дело все в том, что именно офицеры насаждали и насаждают по-прежнему дедовщину и прочие неуставные отношения. Потому что так им легче управлять или не управлять, то есть не утруждать себя на службе. Потому что они бедны, но не горды, по-прежнему не любят «гражданских», особенно «студентов», и задача -- если не выбить из них мозги, то научить-таки их ходить строем. А заодно красить, подметь, чистить...

Мне всегда наивно казалось, что каков командир, такое у него и подразделение, и не может быть, чтобы командир не знал, что у него творится: он всегда хочет того, что есть, и борется с тем, чего не желает. И власть у него для этого почти абсолютная. И если это так, то и начинать реформу надо с офицерского корпуса. С военных училищ. Направить туда лучших. И преподавать не только военную науку. Хотя последние веяния как раз говорят об обратном: например, в военных училищах сокращают невоенные дисциплины. Тогда мало шансов на то, что будущие офицеры прочтут хотя бы тот же «Поединок» или «Хаджи Мурат». Зато они, вероятнее всего, займутся изучением геральдики -- ходят слухи, что офицеры вскоре за несколько сотен долларов смогут заказывать себе персональные знаки отличия, своеобразные гербы. Воображение подсказывает, что многие из них могут быть очень забавными.

Когда-то, в начале прошлого века, Герберта Уэллса, одним из первых людей с Запада посетившего Советскую Россию, спросили, почему его сын владеет несколькими языками, а он только английским. Уэллс ответил: «Потому что он -- сын джентльмена, а я нет». Это к тому, что нынешний министр обороны блестяще говорит по-английски и очень хорошо по-шведски, а российские офицеры преимущественно разговаривают с солдатами матом. Дело, впрочем, не в знании иностранных языков, а в чем-то другом, мало и сложно произносимом: в интеллигентности армии, ее командного состава. А эта проблема зависит от Министерства финансов не на сто процентов.