По сравнению с большинством музыкальных инструментов саксофон -- просто ребенок. Ему всего сто пятьдесят лет. Однако и этот возраст кому-то может показаться неожиданно значительным: изобретение парижского мастера Адольфа Сакса, запатентованное в 1846 году, всерьез заявило о себе только в двадцатом веке. Основным местом жительства саксофона стали джаз-банды и небольшие джазовые ансамбли. В симфоническом же оркестре ни одна из семи его разновидностей (часть из них имеет прямой ствол, а остальные -- привычную загогулистую форму) особенно не прижилась. Считается, что это произошло из-за слишком громкого, резкого, ни с кем не сливающегося голоса саксофона. Но, возможно, еще и потому, что удобно сделанное дитя девятнадцатого века слишком сильно отличается от остальных инструментов каким-то своим особым благополучием и довольством.

Ясный и понятный, сытый и ровный звук саксофона почти неприличен в симфоническом оркестре, где у каждого из инструментов есть своя заветная болячка, свое заветное ограничение, свой заветный диапазон, в котором трудно играть. Пронзительный эксцентрик в джазе, в академической традиции саксофон кажется искренним только тогда, когда говорит вполголоса. В полную силу он приторен и однообразен, поэтому редко вспоминающие про него композиторы академической традиции (основную массу среди которых составляют земляки инструмента -- французы) видят саксофон скорее характерным, чем лирическим персонажем.

Едва ли не главным исключением из этого правила является Концерт для саксофона со струнным оркестром Александра Глазунова, написанный в 1931 году в лучших традициях русской композиторской школы. Назойливый саксофон-романтик кажется в этом сочинении таким же курьезом, как и сам факт, что Глазунов жил в двадцатом веке. Однако ни один представитель того малочисленного племени саксофонистов, что избегают в своей карьере джазовых подмостков, не может обойти своим вниманием это уникальное сочинение.

Не обошел его и профессор Афинской консерватории Теодор Керкезос, выступивший на недавнем концерте Большого симфонического оркестра в роли бенефицианта. Помимо томительного Глазунова его саксофон фирмы H.Selmer&Cie звучал в занятном Камерном концертино Жака Ибера (1890--1962), остроумной, не без влияния Стравинского написанной сюите «Скарамуш» Дариуса Мийо (1892--1974) и паре пошловато-цыганистых бисов. Не звучал, хотя мог бы, в припасенном на второе отделение еще одном французском творении -- равелевской оркестровке «Картинок с выставки» Мусоргского. Это был бы сильный ход: уйти после первого отделения с авансцены в глубь оркестра, чтобы исполнить оттуда небольшое саксофонное соло «Старого замка» -- наравне с не менее знаменитыми тубой -- «Быдлом» и засурдиненной трубой -- «Бедным евреем». Однако греческого гостя такая концептуальность не заинтересовала -- мелодию старого замка, возможно, самое знаменитое, что есть для саксофона в классической музыкальной литературе, сыграл штатный духовик БСО.

Что же касается Керкезоса, то он был профессионален и спокоен, однажды даже блеснул юмором, но выше головы не прыгнул. Средние сочинения в его исполнении так и остались средними, а развлекательные -- развлекательными (как, например, зажигательная самба из «Скарамуша»). То же можно сказать и про дирижера -- грека Каролоса Триколидиса, который обратил на себя внимание только во втором отделении концерта. Ему и оркестру неплохо удалась часть под названием «Катакомбы», но в целом харизматические «Картинки с выставки» в его интерпретации были лишь рядовым представителем всемирной истории музыки.