Книга "Две любви, две судьбы. Воспоминания о Блоке и Белом" (М., Издательский дом XXI век, "Согласие") раздражает неудачным "романсным" названием и аляповатой обложкой. Научный аппарат оставляет желать лучшего. И все же это очень важное издание. Впервые в России опубликованы "И были и небылицы о Блоке и о себе" Любови Дмитриевны Блок (1881--1939) и "Воспоминания об Андрее Белом" Клавдии Николаевны Бугаевой (1886--1970).

Мемуары Л.Д. издавались в 1977 году в ФРГ, книга К.Н. -- в 1981-м в США. Публикации воспоминаний о Белом у нас мешала "сомнительность" их героя. "Норма по стихам" была выполнена томом "Библиотеки поэта" (1966); гениальный "Петербург" пробился к читателю только в 1981 году; остальная проза Белого оставалась не запрещенной и не издаваемой. Так зачем какие-то там мемуары? Принял революцию, умер в СССР своей смертью -- и ладно.

Изданию "И былей и небылиц...", напротив, мешал статус классика, коим наградила Блока советская власть. Блоку надлежало "преодолевать символизм", помнить про "детей в Париже и нищих на мосту зимой", любить Россию и слушать "музыку революции". А его Прекрасной Даме -- соответствовать высокому званию дочери создателя периодической системы и жены творца поэмы "Двенадцать". Конечно, вовсе скрыть "семейные сложности" Блока было невозможно, а дозированные пикантности стимулировали интерес к "правильным" ученым трудам. В путаной и болезненной истории "любовного треугольника" Блоку отводилась роль благородного страдальца, а его жене и Белому -- амплуа надломленных и пошловатых себялюбцев. Еще скабрезнее рассказывалось о других «порывах» Л.Д.

Откровенные (и часто неприятные) воспоминания вдовы поэта ломали нужную картинку. Психическое нездоровье Блока, его юношеские опыты "покупной любви", наложившие отпечаток на позднейшие отношения с женщинами (в первую очередь, с женой, которую Блок предпочитал видеть Прекрасной Дамой, а не плотским созданием), его тяжелое пьянство -- все это портило схему. Дело было не в "фактах" как таковых, а в общей мелодии. Надрыв, смешение "поэтического" и "реального", отношение к жизни как к "творимой легенде" характеризует всех участников блоковской драмы. Включая протагониста.

Ныне это "общее место". Может, поэтому и мемуары Л.Д. изданы у нас так поздно. В пору постсоветской свободы стало интереснее распутывать другие -- не менее болезненные, но более скрытые -- серебряновечные сюжеты. Блок слишком долго был "начальником" -- в 1990-х его закономерно потеснили художники Вячеслав Иванов, Розанов, Кузмин. Смесь эротики, мистики и революции найдется у каждого. На таком фоне мемуары Л.Д. еще и пресными покажутся.

Меж тем "И были и небылицы..." -- документ яркий. Мемуаристка, возможно сама того не желая, точно рисует тот неизбежный переход от «интеллигентского» канона к канону «модернистскому», что определил ее судьбу. Восторженные замечания о прочитанных в зрелые годы Фрейде и французских романистах, умеющих проникать в "тайное тайных", не менее показательны, чем воспоминания о разговорах с юным Блоком, впечатлениях от стихов Фета и романов Мережковского, знакомстве с новой живописью. Гимны «прекрасному телу», столь важные для книги Л.Д., лишь внешне противостоят блоковской "болезненности". Одно подразумевает другое. Л.Д. могла от Блока уходить, но не могла уйти. Говоря о себе, она невольно говорила о духе времени, идеальным воплощением которого стали личность и поэзия Блока.

Клавдия Бугаева о себе молчала. Она по-эккермановски повествовала о том, как жил и творил выпавший ей в мужья гений, удивительный Борис Николаевич -- Андрей Белый. К.Н. не мало знала о муках и метаниях Белого, о временах, предшествующих их благополучному союзу, но эти опасные темы ею обходятся. Как и двусмысленность положения Белого в советской России. Странности Белого бросаются в глаза читателям, но не мемуаристке. Она видит лишь подвижнический труд, интеллектуальный блеск, человеческую тонкость. Дух Белого неодолим: рассказ о работе над "Масками" (заключительная часть "Москвы") требует почти такого же читательского напряжения, как сам полубезумный роман; кавказские и волжские пейзажи кажутся "заготовками" к прозе Белого; даже в общем нейтральный слог нет-нет да сбивается на метризованную прозу.

Вероятно, Белый был бы счастлив прочитать о себе такие мемуары -- "просветляющие" героя, утверждающие его "человеческую природу". Но, думается, и Блок остался бы доволен воспоминаниями Л.Д. В отличие от своего друга-врага он не любил ласкового понимания. "Своевольная" Л.Д. и "смиренная послушница" К.Н. угадали в своих спутниках главное. Не зря столько лет с ними промучились.