Нельзя сказать, что через десять лет после кончины Сергей Донатович Довлатов оказался забытым у себя на родине. Безупречный питерский четырехтомник по сию пору доступен всем интересующимся, то и дело выходят книги о самом Довлатове (причем не только неизбежные воспоминания, но и работы вполне литературоведческие), да и нынешний печальный юбилей наверняка не останется незамеченным. Другое дело, что Довлатов вышел из несколько истерической окололитературной моды, но это свидетельствует скорее о том, что писатель прочитан и понят по-настоящему. В эссе, написанном на первую годовщину его смерти, обожаемый Довлатовым Иосиф Бродский замечал: «Тон его речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы становитесь им, и эта лучшая терапия, которая может быть предложена современнику, не говоря -- потомку». И еще: «Писатель в том смысле творец, что он создает тип сознания, тип мироощущения, дотоле не существовавший или не описанный».

Скорее всего, этим и обусловлен спад поверхностного интереса к довлатовскому творчеству. Именно «тип мироощущения», воспринятый наиболее внимательными довлатовскими читателями, оказывается наиболее драгоценным его наследием. Сформулировать, в чем именно заключается этот тип, невероятно сложно, да и не нужно -- куда важнее его просто почувствовать. Как чувствовал его сам Довлатов в такой, например, истории: «Вышла как-то мать на улицу. Льет дождь. Зонтик остался дома. Бредет она по лужам. Вдруг навстречу ей алкаш, тоже без зонтика. Кричит: «Мамаша! Мамаша! Чего это они все под зонтиком, как дикари?!» Книги Довлатова могут веселить, развлекать, восхищать стилистическими изысками. Но за феерически смешными байками о писателях и приятелях («многое понравилось», «и то и другое настолько вкусно», «если он против -- я за» и дальше, пока хватит памяти) обидно было бы не заметить всего остального, самого главного. Драгоценный сплав наблюдательности, иронии, нежности. И мудрости, трезвой и порою беспощадной, не только к окружающим, но и к самому себе. «Бог дал мне именно то, о чем я всю жизнь его просил, Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что способен на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят». Рядовым литератором Довлатов, конечно, не был. Как не был, наверное, и гением. Он был просто очень хорошим писателем, книги которого вовсе необязательно считать культовыми, заучивать наизусть и знать с любого места. Но зато ничто не мешает, открыв его после продолжительного перерыва, получить от «смеси красноречия и недосказанности» (определение, данное Довлатовым Фолкнеру, но вполне применимое и к нему самому) те же самые "счастливые судороги", что, по воспоминаниям современников, испытывал сам Довлатов от рассказов Сэлинджера.