Цитировать "роман-идиллию" Александра Чудакова "Ложится мгла на старые ступени" ("Знамя", №№10--11) хочется страницами, а толково пересказать, наверно, невозможно. В начале повествования московский историк Антон Стремоухов приезжает на родину, в городок Чебачинск в Северном Казахстане, по просьбе ослабевшего деда. В конце -- другой приезд, на похороны Антон опоздал. Вся книга -- воспоминания о детстве и отрочестве, портреты и истории родственников и знакомцев, пейзажные и жанровые зарисовки. Работа на земле, домашний быт, школьные курьезы, нравы казахов и ссыльных -- от столичной профессуры (такой концентрации интеллигентов Антон больше не видел нигде и никогда) до нищих, гордых и страшных чеченцев. Экскурсы в московское бытие повествователя. Размышления о мире природном, об исчезающих биологических видах, о гармонии духа и тела, об истории и выпадении из нее, о смерти и бессмертии.

Где кончается "художественное обобщение" и начинаются "чистые воспоминания", где граница меж историком Стремоуховым и литературоведом Чудаковым (известным прежде всего замечательными книгами о Чехове), понять трудно. Автор постоянно переходит от повествования о "третьем лице" к перволичному, от "Антона" к "я". Рассказывая о собственном становлении, о глубинной связи своего -- отнюдь не тривиального -- мироощущения с семейным строем и обычаями, Чудаков в то же время стремится доказать: не он один такой. Вне зависимости от того, сколько микросюжетов было прямо связано с автором, а сколько пришло из сторонних рассказов, мечта об "обобщении" сбывается не вполне -- слишком конкретен герой с его фактурно явленными привычками, чаяньями, вкусами, идеалами, "проклятыми вопросами". (Те, кто читал научные труды Чудакова, распознают в романе его "долгие", заветные мысли.) Но без этой мечты, без надежды на "сходного другого" (других) автор "романа-идиллии" не был бы самим собой.

Ибо стержень чудаковского сочинения -- сбережение опыта, без которого не может быть России. И если опыт этот -- личное достояние всего одного гуманитария, то на ум приходят слишком мрачные выводы. Советское одичание не могло справиться со всей Россией, сделав исключение лишь для одной семьи. То, что эта семья была, -- залог жизненной силы, которая рано или поздно свое возьмет. В это верил дед Антона, сын и брат священников, агроном, педагог, силач, способный одолеть в состязании, ныне именуемом "армреслингом", непобедимого кузнеца и -- в последний миг -- свести единоборство к ничьей ("К чему ставить человека в неловкое положение"), почитатель Чехова и Бунина -- главный герой книги. И, похоже, русской истории ХХ века.

Обаятельны и человечны все члены семьи: бабка, не поступившаяся при советчине ни одной нормой хорошего -- дворянского -- тона, отец, вечный труженик, на подобных ему только и мог держаться социализм, страдалицы-тетки, дядья. Если о матери говорится меньше, то это знак целомудренной сыновней любви. Но дед -- статья особая. Им держался семейный космос. Его духом, любовью, волей страшные военные и послевоенные годы обернулись для любознательного мальчика воспитующей идиллией. И Антонова страсть к физическому труду ("Никогда он не испытывал такого наслаждения от чтения статьи или писания своей, как от рытья серьезной ямы"), и Антоновы чувства ко всякой живности (повзрослевший герой ошарашивает любовниц восторженными рассказами о силе, красоте, благородстве и полезности верблюдов или стеллеровой коровы, морского животного, что было изничтожено еще в 1768 году), и Антонова -- до трепета и нервных срывов доходящая -- привязанность к "уходящим", тем, кто возрос в настоящей России, -- все это от деда. И -- добавим несказанное в "романе-идиллии", но явленное его "плотью" -- от деда слог: ясный, богатый, не чуждающийся мнимых архаизмов, светящийся добрым юмором (столь далеким от господствующей повсеместно высокомерной иронии), свободный.

Дед это знал. Недаром сказал: "За восемьдесят лет сознательной жизни полностью меня понимал только один человек, на шестьдесят лет меня моложе"

Цитировать "роман-идиллию" Александра Чудакова "Ложится мгла на старые ступени" ("Знамя", №№10--11) хочется страницами, а толково пересказать, наверно, невозможно. В начале повествования московский историк Антон Стремоухов приезжает на родину, в городок Чебачинск в Северном Казахстане, по просьбе ослабевшего деда. В конце -- другой приезд, на похороны Антон опоздал. Вся книга -- воспоминания о детстве и отрочестве, портреты и истории родственников и знакомцев, пейзажные и жанровые зарисовки. Работа на земле, домашний быт, школьные курьезы, нравы казахов и ссыльных -- от столичной профессуры (такой концентрации интеллигентов Антон больше не видел нигде и никогда) до нищих, гордых и страшных чеченцев. Экскурсы в московское бытие повествователя. Размышления о мире природном, об исчезающих биологических видах, о гармонии духа и тела, об истории и выпадении из нее, о смерти и бессмертии.

Где кончается "художественное обобщение" и начинаются "чистые воспоминания", где граница меж историком Стремоуховым и литературоведом Чудаковым (известным прежде всего замечательными книгами о Чехове), понять трудно. Автор постоянно переходит от повествования о "третьем лице" к перволичному, от "Антона" к "я". Рассказывая о собственном становлении, о глубинной связи своего -- отнюдь не тривиального -- мироощущения с семейным строем и обычаями, Чудаков в то же время стремится доказать: не он один такой. Вне зависимости от того, сколько микросюжетов было прямо связано с автором, а сколько пришло из сторонних рассказов, мечта об "обобщении" сбывается не вполне -- слишком конкретен герой с его фактурно явленными привычками, чаяньями, вкусами, идеалами, "проклятыми вопросами". (Те, кто читал научные труды Чудакова, распознают в романе его "долгие", заветные мысли.) Но без этой мечты, без надежды на "сходного другого" (других) автор "романа-идиллии" не был бы самим собой.

Ибо стержень чудаковского сочинения -- сбережение опыта, без которого не может быть России. И если опыт этот -- личное достояние всего одного гуманитария, то на ум приходят слишком мрачные выводы. Советское одичание не могло справиться со всей Россией, сделав исключение лишь для одной семьи. То, что эта семья была, -- залог жизненной силы, которая рано или поздно свое возьмет. В это верил дед Антона, сын и брат священников, агроном, педагог, силач, способный одолеть в состязании, ныне именуемом "армреслингом", непобедимого кузнеца и -- в последний миг -- свести единоборство к ничьей ("К чему ставить человека в неловкое положение"), почитатель Чехова и Бунина -- главный герой книги. И, похоже, русской истории ХХ века.

Обаятельны и человечны все члены семьи: бабка, не поступившаяся при советчине ни одной нормой хорошего -- дворянского -- тона, отец, вечный труженик, на подобных ему только и мог держаться социализм, страдалицы-тетки, дядья. Если о матери говорится меньше, то это знак целомудренной сыновней любви. Но дед -- статья особая. Им держался семейный космос. Его духом, любовью, волей страшные военные и послевоенные годы обернулись для любознательного мальчика воспитующей идиллией. И Антонова страсть к физическому труду ("Никогда он не испытывал такого наслаждения от чтения статьи или писания своей, как от рытья серьезной ямы"), и Антоновы чувства ко всякой живности (повзрослевший герой ошарашивает любовниц восторженными рассказами о силе, красоте, благородстве и полезности верблюдов или стеллеровой коровы, морского животного, что было изничтожено еще в 1768 году), и Антонова -- до трепета и нервных срывов доходящая -- привязанность к "уходящим", тем, кто возрос в настоящей России, -- все это от деда. И -- добавим несказанное в "романе-идиллии", но явленное его "плотью" -- от деда слог: ясный, богатый, не чуждающийся мнимых архаизмов, светящийся добрым юмором (столь далеким от господствующей повсеместно высокомерной иронии), свободный.

Дед это знал. Недаром сказал: "За восемьдесят лет сознательной жизни полностью меня понимал только один человек, на шестьдесят лет меня моложе"