Олег Проскурин -- один из самых ярких историков русской словесности. Можно уточнить: "среднего поколения" (Проскурину днями исполняется 43 года). Двадцать лет его зримого присутствия в литературоведении -- это несколько десятков принципиальных работ (публикаций, комментариев, рецензий, полемических заметок, лаконичных этюдов и фундаментальных статей), едва ли не каждая из которых становилась событием для круга профессионалов. А обращена была вовсе не только к собратьям по цеху. За "частными" наблюдениями всегда ощущался общий пафос -- вера в единство свободы и культуры, индивидуальности писателя и его включенности в контекст. Проскурин любит "сложность" литературы, "выстроенность" текста (нет "искусства" без "искусности"), предполагающую его смысловую многомерность. Эту "сложность" он умеет обнаружить и там, где положено восхищенно упираться в "неслыханную простоту" шедевра, и там, где принято не замечать "мусор" литературного быта. Установка на поиск смыслов в равной мере присуща двум проскуринским монографиям. Первая -- "Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест" -- издана "Новым литературным обозрением" в прошлом году, а ныне вошла в шорт-лист премии имени Андрея Белого; вторая -- "Литературные скандалы пушкинской эпохи" -- недавно выпущена в свет "О. Г. И.".

У книг разные задачи и вроде бы разные методологические стратегии. В первой автор сосредоточен на интерпретации классических сочинений (от "Руслана и Людмилы" до "Полководца", "Из Пиндемонти", "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..."). Здесь исследователь прежде всего внимательно читает тексты. Во второй речь идет о подзабытых литературных битвах, иногда -- комических, иногда -- роковых. Тут акцент должен падать на "контекст" -- житейские обстоятельства, идеологические противоречия, дела денежные. Но две книги эти отнюдь не случайно написаны одним автором.

Поэтическое слово Пушкина откликается на стихи Баркова и Жуковского, Батюшкова и Катенина, Баратынского и Языкова, «унылую элегию» и ироикомическую поэму; оно обогащается их обертонами, полемически сдвигает "готовые" значения, привносит новые оттенки, сводит несхожие "мысли" в нежданное смысловое единство. Без "литературы" нет поэта. И точно так же без "литературы" нет "скандала", точнее -- борьбы идей, мнений и своекорыстных интересов. Когда ярый гонитель карамзинских новаций адмирал Шишков идет на подлог, выдавая за образчики тлетворного "нового слога" примеры из графоманского эклектичного опуса (над коим радостно потешались сами карамзинисты), -- это литературный ход. (Шишков прекрасно понимал, сколь далеки цитируемые им "Утехи меланхолии" от карамзинских норм.) Когда Батюшков и Вяземский салютуют над свежей могилой поэта Семена Боброва очень злыми эпиграммами, -- это опять-таки литературная борьба: эпатирующий жест повторял и пародировал акцию самого Боброва, что несколькими годами ранее откликнулся на кончину одного из адептов "нового слога" памфлетом "Происшествие в царстве теней...", задачей которого была дискредитация самого Карамзина. Когда в блестящей арзамасской речи Сергея Уварова об Анне Буниной ("бессмертные" арзамасцы назначали покойниками своих, вполне живых литературных супостатов и славили их творения издевательскими панегириками) ее печальная история (Бунина тяжко хворала) подается в рискованно эротическом коде, сквозь который просвечивает пародия на "сакральный" для арзамасцев текст -- "Бедную Лизу", -- это литературная борьба: мир "раскольников-беседчиков" мыслится арзамасцами "вывернутым", пародирующим истинное царство вкуса, фундамент коего заложен Карамзиным, а здание возводится его учениками. И когда донесения Булгарина в III Отделение строятся по схемам просветительского романа, -- это тоже литературная борьба.

Проскурин с великолепной язвительностью пишет о западных "левых теоретических школах (разновидности мутировавшего марксизма)", занятых "разложением литературы, редукцией ее до социальных, идеологических, экономических механизмов эксплуатации и сопротивления". Для него же "литературный быт" -- "канал", через который словесность воздействует на культуру, политику, социальную жизнь. Идеологическое противостояние масонов, одновременно патриотов и мистиков-визионеров, с Карамзиным (в сюжете этом автор элегантно, словно походя, расправляется с пошлой дурью "антимасонского мифа") не равна борьбе монархолюбивых «демократов» (от Полевого до Булгарина) с Пушкиным и его кругом, но мотивы, стиль и внутренние механизмы весьма схожи. Кстати, чувствовали это и Пушкин с Жуковским, и Булгарин.

Литературная вражда -- дело серьезное, часто -- жестокое. Бобров был ярким, хоть и неровным поэтом; попавший по неосмотрительности в "площадные шуты" пушкинской эпиграммы Александр Измайлов -- сочинитель не без достоинств; "теоретизм" Кюхельбекера не перекрывает его дарований... Даже Булгарин был романистом, а не только консультантом тайной полиции.

Все так, и не один вменяемый историк литературы с этим спорить не будет. В повестке дня другие вопросы. Случайно ли сложилась литературная иерархия? Не плод ли этой дурной случайности наша приверженность "победителям"? Допустим ли вообще "ценностный подход"? Типовые ответы: все случайно, кто смел, тот и съел, ценности навязаны, а мы их усвоили бездумно. (Откуда только взялся вдруг "разум", посредством коего мы эти ценности отменили и подчинили искусство законам эгалитарной демократии?) Каждой страницей Проскурин утверждает обратное: есть логика литературной эволюции (что не исключает несправедливостей и потерь), есть ценностная шкала, гений укоренен в культуре, но не перестает быть гением. В Карамзине, Батюшкове, Пушкине Проскурин и открывает нам связь дара и культуры. Культура -- это умение претворять "чужое" в "свое", вкус к игре и эксперименту, отказ от односторонности и звериной серьезности, это свободный смех свободного человека над квазиценностями, что меркнут при свете недостижимой, но сущей истины. Поэтому для Проскурина так важен "высокий" (идеологический и религиозно-философский) план деятельности развеселого, на пародии, цитатных играх и полемике выросшего общества "Арзамас".

В работах Проскурина дышит дух современности. Но любая эпоха характеризуется не только единством языка, но и внутриязыковыми конфликтами. Скандалами, если угодно. "Цитатность" и "контекстуальность" могут служить обезличиванию культуры, но могут и совсем иному. Так "центонная" поэзия Тимура Кибирова стала предельно личной исповедью "героя нашего времени", а филологический подтекст прозы Андрея Дмитриева избавил нас от искушения увидеть в новейшей истории безысходную бессмыслицу. Дмитриев, Кибиров, Проскурин -- одного поколения. Как водится, "рассеянного по лицу земли". Но все же строящего свой "Арзамас". А то, что "Арзамас" этот общий, доказывает давняя (1991) реплика Проскурина: "Нынешней литературе, блуждающей в словесных лабиринтах "постмодернизма" и трех соснах монументального "реализма", остается один выход -- к традиции Карамзина, умевшего соединять интеллектуальную насыщенность с языковой виртуозностью и повествовательным искусством". Так, с переменным успехом и движемся.