Инсценировать и поставить на мхатовской сцене «Мелкого беса» -- мысль, безусловно, здравая. Роман Федора Сологуба -- самый знаменитый из написанных русскими символистами. Он выдержал множество изданий и был прочтен «всей образованной Россией» (Блок). Слова «передоновщина» (производное от фамилии героя, учителя Передонова) и «недотыкомка» (глумливая нежить, спутница героя) вошли в речевой обиход. Классическая русская проза не знает ни более отвратительных персонажей, чем Передонов (Смердяков и Порфирий Головлев разве что вровень), ни более отвратительных картин провинциальной русской жизни. «Мистическая пошлость», открытая Гоголем и ставшая затем навязчивой культурной идеей, у Сологуба описана самым точным, «инвентарным» образом.

Роман вдобавок очень сценичен. Вспомним хрестоматийный эпизод: Передонов, его сожительница Варвара (во мхатовском спектакле -- Ольга Барнет) и кучерявый простак Павлушка (Павел Ващилин) -- тот, кого сумасшедший Передонов зарежет в финале, -- с наслаждением пакостят в передоновской квартире. Они плюют на обои, выплескивают на стену опивки: назло хозяйке, но еще более -- из патологического пристрастия ко всему загаженному и оскверненному. Такое прошибет любого зрителя, и это можно замечательно сыграть, не прилагая особых усилий. То есть надо исхитриться, чтобы сыграть не замечательно.

Режиссер Николай Шейко сумел этого добиться. Он задал действию совершенно неоправданную степень условности. Артисты без зазрения совести докладывают текст и размахивают руками, подобно артистам немого кино. Сходство явно запланированное: в глубине сцены сидит тапер и наяривает музыкальные иллюстрации. Разговоры о графине Волчанской, мнимой покровительнице Передонова, ведутся под арию Графини из «Пиковой дамы», при упоминании поляков играется Полонез Огиньского, восклицание «Не уходи!» озвучивается романсом «Не уходи, побудь со мною...». Для стилизации это слишком топорно, для пародии -- однообразно и не смешно. Играть «по правде» мхатовцам было бы не намного труднее и, может, получилось бы менее фальшиво. Режиссер, однако, вдалбливает: речь у нас идет не о прошлом, а о нынешнем рубеже веков, не о косной жизни, а о «поминках по русской литературе». Шейко, в сущности, не очень и виноват: что предложено драматургом, то он и обделывает.

Обратить особое внимание на профессию героя, как сделал Валерий Семеновский, автор театрального «сочинения на темы Федора Сологуба», -- это сулило интересные перспективы. Литературный предшественник Передонова, чеховский «человек в футляре» преподавал греческий язык; Ардальон Передонов (греч. «ардалион» -- «сосуд для окропления», но также «поилка для скота») -- учитель родной словесности. Разумеется, очень плохой, вызывающий ненависть не только к себе, но и к предмету. Семеновский составил коллаж из цитат, нарочно отбирая расхожие, легко опознаваемые вещи: от оды Державина («Я царь -- я раб -- я червь -- я бог!») до прозы Виктора Ерофеева. «Ты русская красавица, а он идиот -- зачем тебе жизнь с идиотом?» -- спрашивает Варвару карикатурная нимфоманка Преполовенская (Марина Брусникина). Публика реагирует вяло. Одни уже успели забыть названия книг Ерофеева, стоящего на всех лотках между Донцовой и Зюскиндом (пиши он позанимательнее -- там бы ему и место), других мутит от примитивности словесного плетения. Для «игры в бисер» слишком мало фишек, пети-же Семеновского более напоминает забивание козла. Ясно, что так и задумывалось, но все равно мутит.

Честно говоря, я не знаю более изъезженной темы, чем «поминки по русской литературе», -- что бы ни говорилось о них, слушать невыносимо. Город Литературск, стоящий на реке Самописке, стал общим местом действия для всей сегодняшней прозы, включая бульварную. Семеновскому, профессиональному критику и редактору журнала «Театр», это хорошо известно, но как беллетрист он не может оторваться от единственных своих корней, от матери-Литературщины. Трагическая раздвоенность находит выход в нервных шутках. Насчет чего бы ни шутил Семеновский -- насчет книг («Иду, смотрю: идет мужик с базара, несет Белинского...»), насчет театра («Нигде не умеют так держать паузу, как у нас в России»), насчет искусствоведения («Мы сможем поднять культуру телесного низа до невообразимой духовной высоты»), -- юмор оскорбительно плосок, а ведь в амплуа критика Семеновский славился остроумием.

Увидеть, как Передонова играет Виктор Гвоздицкий, -- это было заманчиво. Гвоздицкий актер замечательный, и персонажи с измененным состоянием сознания являются его узкой специальностью -- иное дело, рад ли он сам из роли в роль эксплуатировать талант в стирающейся от частого употребления форме. Особый дар Гвоздицкого -- умение существовать в остром и изысканном рисунке, нимало не поступаясь сложностью душевной жизни персонажа. Лучшие его роли исполнены, условно говоря, в технике офорта, когда металл покрывается лаком, процарапывается иглой, протравливается кислотой, -- в пьесе «Учитель словесности» Гвоздицкому вместо металла предложена труха. Иногда он пытается вернуться от роли, написанной Семеновским, к герою, написанному Сологубом: это плохо удается. Оно и неудивительно: вы никогда не пробовали прыгать в высоту из положения сидя?

Поневоле думаешь: если Олег Табаков после некоторых колебаний дал добро на выпуск «Учителя словесности» -- что же, о боги, творилось в тех работах, которые он закрыл? Например, в так и не выпущенном «Горячем сердце»? Но, с другой стороны, не может же МХАТ отменять одну премьеру за другой, это самый верный способ деморализовать труппу, во всяком случае работоспособную ее часть, у которой еще есть что деморализовывать. После «Копенгагена» -- далеко не блестящей, но содержательной и приличной по качеству работы -- в Художественном театре началась полоса неудач. Будем уповать, что она кончится вместе с истекающим театральным сезоном.