Отношения между Старым и Новым Светом никогда не отличались гладкостью и простотой. В середине XIX века в среде «прогрессивно мыслящих» европейцев было принято связывать с Америкой большие надежды, но столкнувшись с действительностью, которая оказалась далекой от идеалистических картин, нарисованных в их воображении, они испытывали разочарование, которое скоро сменялось откровенной неприязнью. Именно в эту эпоху сложился стереотип Америки -- страны вульгарной, самонадеянной и до абсурда патриотичной. В литературно-историческом очерке, опубликованном в журнале «Нью-Йоркер», популярный английский историк Саймон Шама описывает Новый Свет таким, каким он представал в глазах европейских писателей -- от Диккенса и Киплинга до Гамсуна и Кестлера.

Первой книгой об Америке, ставшейся в Европе бестселлером, стали «Домашние нравы американцев» англичанки Фрэнсис Троллоп (1779--1863), изданные в 1832 году. На пятом десятке лет мать многочисленного семейства отправилась за океан, решив пойти по стопам разбогатевшего дядюшки-эмигранта. На этот дерзкий шаг ее подвигло главным образом знакомство с Фанни Райт, владелицей земельного участка в штате Теннеси, где молодая идеалистка планировала основать образцово-показательное хозяйство и открыть специальную школу для негров-рабов, в которой те могли бы получить образование и профессиональные навыки, необходимые для будущей вольной жизни. Предполагалось, что Фрэнсис Троллоп вместе с тремя детьми посетит Райт, а затем отправится вверх по реке Огайо в город Цинциннати, где ее ждут кисельные реки и молочные берега.

Однако американская мечта очень скоро обернулась кошмаром. Образцовое хозяйство на поверку оказалось несколькими ветхими лачугами с дырявыми крышами и дощатыми полами, настеленными прямо на жидкую грязь. Община состояла из горстки рабов. О школе было забыто. Измученная житейскими невзгодами и москитами, Фрэнсис поспешила уехать в Цинциннати, который оказался «скопищем безликих домов», стоявших на грязных улицах, по которым бродили свиньи. Не найдя спроса на интеллектуальную деятельность (наподобие уроков латинского языка), Фрэнсис вместе с французским художником Огюстом Эрвье, снизив культурную планку, открыла «Западный музей», демонстрировавший посетителям всяческие диковинки и восковые фигуры. Однако это начинание было лишь прелюдией к настоящему делу, которое, по убеждению Троллоп, сулило принести ей несметные барыши. Она задумала открыть в городе большой модный магазин, товары для которого поставлял бы ее муж, остававшийся в Англии. Но судьба явно не благоволила к предпринимательнице: один из рабочих скрылся вместе со всеми деньгами, строительство остановилось, присланную партию товаров и все прочее имущество пришлось пустить с молотка, чтобы расплатиться с долгами. В довершение всех неприятностей у Троллоп серьезно заболел ребенок, так что ей ничего не осталось, как признать поражение и пуститься в обратный путь. По дороге она заехала в Вашингтон, а затем еще несколько месяцев прогостила у приятельницы в Мэриленде, торопливо выплескивая на бумагу переполнявшую ее горечь. «Эта страна приятна для глаз и изобильна, но почему же она мне так не нравится, постоянно спрашиваю я себя». Ей забавно наблюдать плоды мнимого равноправия, когда слуги в доме именуют себя «помощниками», а молодые девушки готовы скорее гнуть спину на фабриках, чем пойти в услужение, находя его унизительным. Сосед по Цинциннати, пытаясь оказывать ей примитивные знаки внимания, хватая под руку, допустил серьезную промашку. Демократия в принципе хороша, но только не тогда, «когда принимает вид потной руки и когда от нее разит луком и виски в значительно более сильной степени, чем свободой». «Если бы граждане Соединенных Штатов были истинными патриотами, они бы не занимались глупым самохвальством, твердя, что они единственные и самые лучшие представители рода человеческого и что им нечему учиться, поскольку они все знают сами».

Сочинение Фрэнсис Троллоп было встречено в Великобритании с восторгом, открыв незадачливой пятидесятидвухлетней предпринимательнице путь в литературу (она выпустила еще 34 романа). Внимательным образом прочтя книгу, Стендаль самодовольно заключил, что в описанной стране, безусловно, присутствует торгашеский дух, а Бодлер усмотрел в Америке сходство с Бельгией. Что до американских читателей, то их возмущение не знало границ. Имя писательницы стало почти ругательным, а ее восковое изображение в виде домового было выставлено в Нью-Йорке для всеобщего порицания.

Своим европейским успехом «Домашние нравы американцев» не в последнюю очередь были обязаны тому, что явились первым документальным свидетельством, уличающим Новый Свет в культурной отсталости и грубом материализме, высвечивая также такие неприятные черты американской нации, как безудержная самонадеянность и уверенность в собственном превосходстве, которые особенно сильно проявлялись во время государственных праздников.

Полвека спустя, попав вместе с группой туристов в Йеллоустонский парк, Редьярд Киплинг стал свидетелем причудливой сцены, которая нашла отражение в его путевых заметках «От моря до моря» (1899). «Туристы (да настигнет их покровителя -- мистера Раймента лютая смерть под колесами сумасшедшего паровоза!), словно река, вкатились туда [в отель] с радостным гиканьем и, не успев смыть с себя дорожную пыль, принялись праздновать 4 июля. Они называли это "проявлением патриотизма". Они избрали в президенты какого-то клерикала их собственной веры и, усевшись на площадке второго этажа, стали произносить речи и читать вслух «Декларацию независимости». Президент поднялся во весь рост и сказал, что они -- самый великий, самый свободный, гордый, рыцарский и самый богатый народ на земле, а собравшиеся ответили "Аминь". Что изумило меня сильнее всего, так это невозмутимость, с какой они собрались вместе, чтобы превозносить собственное благородство, собственную страну, ее "завИдения" и все прочее, что было Их. Речи звучали в моих увядших ушах грубой рекламой, бахвальством, трескотней и прочим, что лежит за рамками здравого смысла... В заключение на меня набросился незнакомец и спросил, что я думаю об американском патриотизме, -- вспоминает Киплинг. -- Я ответил, что в Старом Свете не встретите ничего подобного. Кстати сказать, всегда говорите эти слова американцам. Они служат для них утешением». Впрочем, далеко не все в американской поездке Киплинга выглядело столь нелепым и удручающим. В частности, весьма благоприятное впечатление на него произвел Сан-Франциско, не говоря уж об исторической встрече с Марком Твеном, почитаемым в Англии как живой классик.

Кнуту Гамсуну, которого в 1882 году нужда вынудила перебраться через Атлантику и несколько лет провести на Среднем Западе, где он вел полубродячую жизнь, подрабатывая то батраком на фермах, то свиноводом, то приказчиком в лавке, то кондуктором омнибуса, как-то довелось присутствовать на параде ветеранов по случаю Дня независимости. Одетые в шляпы, на которых развевались флажки, они маршировали по улицам и лихо дудели в дудки. Это зрелище напомнило норвежскому писателю какой-то дикарский ритуал с зачатками внутренней патологии, которая со временем грозила обернуться смертельной болезнью. Итогом наблюдений над заокеанской республикой стал памфлет «Духовная жизнь Америки», в котором Гамсун утверждал, что таковой не существует в природе. Он критиковал американскую литературу за провинциальную амбициозность, безвкусицу, уклонение от жизненной правды. Америка представлялась ему миром шума, обернутым в долларовую бумажку, крикливым и какофоничным.

В конце XIX века в европейских умах окончательно сложился образ американского обывателя -- обжоры, ханжи, торгаша и шовиниста. Однако в адрес Америки звучали и более серьезные обвинения, главное из которых состояло в том, что ее реальный образ далеко не соответствовал тому идеалу «страны свободы и всеобщего равенства», который так старательно прославляла либеральная пресса. Разбогатев благодаря труду рабов, Соединенные Штаты являли собой пример вопиющей двуличности. «Нет ничего на свете забавнее, чем лицезреть американского патриота, который одной рукой подписывает Декларацию независимости, а другой хлещет плеткой перепуганных рабов», -- писал английский радикал Томас Дей.

«В наши дни основная масса избирателей Америки разбита на две партии -- республиканцев и демократов. Члены каждой партии единодушно считают, что другая сторона старается ввергнуть их детище, то есть Америку, в геенну огненную, -- иронизировал Редьярд Киплинг. -- Демократ заявляет то одно, то другое, лишь бы противоречить республиканцу, который постоянно противоречит самому себе. Вот вам ясный и краткий отчет о лицевой стороне американской политики. Изнанка -- дело другое».

Капитолий есть «самое искаженное подобие честной политической машины, какое когда-либо изготовляли самые скверные инструменты». «Подлое мошенничество во время выборов; закулисные сделки с государственными чиновниками; трусливые нападки на противников, когда щитами служат грязные газетенки, а кинжалами -- наемные перья; постыдное пресмыкательство перед корыстными плутами, поощрение и подстрекательство к развитию всякой дурной склонности -- все это выглядывало из каждого уголка переполненного зала», -- писал Чарльз Диккенс в «Американских заметках», явившихся итогом длительного путешествия по Соединенным Штатам в 1842 году. Диккенс побывал в Бостоне, Нью-Йорке и Филадельфии, за десять лет до Джозефа Конрада поднялся на пароходе по Миссисипи -- «огромной канаве, по которой со скоростью шесть миль в час течет жидкая грязь», «рассаднику малярии, лихорадки и смерти», о котором в Англии ходит слава как о «кладезе золотых надежд».

В Новом Свете выход в свет «Американских заметок» произвел эффект разорвавшейся бомбы. Критики ждали от писателя восторженного панегирика и, обнаружив вместо него нелицеприятную критику, обвинили автора в клевете.

Надо заметить, что наиболее отвратительное впечатление на английского классика произвели даже не социальные изъяны, а привычка американцев жевать табак и плевать. «Этот мерзкий обычай принят во всех общественных местах Америки. В зале суда судья имеет свою плевательницу, секретарь -- свою, свидетель -- свою и подсудимый -- тоже свою; и присяжные заседатели и публика обеспечены ими в таком количестве, какое нужно людям, самой своей природой побуждаемым безостановочно плеваться. В больницах надписи на стенах призывают студентов-медиков извергать табачный сок в специально предназначенные для этой цели ящики и не загрязнять лестниц. В общественных зданиях тем же способом обращаются к посетителям. Кое-где этот обычай неотъемлемо связан с каждой трапезой, с каждым утренним визитом и со всеми проявлениями общественной жизни. Чужестранец, который последует моему маршруту и приедет в Вашингтон, обнаружит здесь этот обычай в полном расцвете и блеске, во всей его пышности и устрашающей бесцеремонности».

Другой особенностью, вызывающей у чужестранцев смешанные чувства, был американский футбол, который, по их отзывам, походил скорее на военные учения спартанцев, чем на спортивную игру. Что до Жоржа Дюамеля, то для него самой шокирующей частью спортивного состязания явилось выступление группы поддержки -- «юных вакханок с накрашенными губами... и в юбках, развевающихся на ветру, которые издавали пронзительные вопли, показывали ляжки, и... виляли бедрами, точно проститутки в средиземноморском порту».

Пышным цветом антиамериканские настроения расцвели в 20-е и 30-е годы XX века, когда англичане и французы окончательно убедились в своей финансовой зависимости от США. Именно тогда распространение получили конспирологические теории и книги вроде «Американского рака» Робера Арона и Арно Дандье или «Американского покорения Европы» Шарля Помаре. Авторы этих трудов пытались убедить читателей в том, что первая мировая война была заговором американской финансовой элиты, поставившей себе целью закабалить старушку Европу. Французская газета «Франс суар» даже подсчитала, что долг каждого взрослого француза составляет 7200 франков. Впрочем, для целого ряда французских писателей Америка прежде всего ассоциировалась с угрозой культуре и всей европейской цивилизации. Роль троянского коня в этом процессе суждено было сыграть голливудскому кино, которое Дюамель именовал «рабским времяпровождением, развлечением для малограмотных, несчастных созданий, одурманенных тяжким трудом».

«Хлеб в целлофане, города из цемента и стекла... эстрадные певички, -- писал Артур Кестлер в 1951 году. -- Разве нам все это было навязано силой? Соединенные Штаты -- это не британцы в Индии; они не ведут опиумных войн ради того, чтобы влить нам в глотку ненавистную кока-колу. Европа по собственной воле приобрела весь этот ассортимент...». Такое самобичевание, свойственное отдельным европейским интеллектуалам, впрочем, не всегда перекликалось с настроениями, бытовавшими по ту сторону Атлантики. Еще в начале XX века Марк Твен в самых резких выражениях отозвался об американской экспансии: «Мы заимствовали наш империализм у монархической Европы, а также и наши странные понятия о патриотизме, -- если хоть один здравомыслящий человек вообще сумеет толком объяснить, что мы подразумеваем под словом «патриотизм». Значит, по справедливости, в ответ на эти и другие наставления мы тоже должны чему-нибудь учить Европу. Сто с лишним лет тому назад мы преподали европейцам первые уроки свободы, мы немало содействовали там успеху французской революции -- в ее благотворных результатах есть и наша доля. Позднее мы преподали Европе и другие уроки. Без нас европейцы никогда не узнали бы, что такое газетный репортер; без нас европейские страны никогда не вкусили бы сладости непомерных налогов; без нас европейский пищевой трест никогда не овладел бы искусством кормить людей отравой за их собственные деньги; без нас европейские страховые компании никогда не научились бы обогащаться с такой быстротой за счет беззащитных сирот и вдов; без нас вторжение желтой прессы в Европу, быть может, наступило бы еще не скоро. Неустанно, упорно, настойчиво мы американизируем Европу и надеемся со временем довести это дело до конца».