В мае Театр им. Вахтангова показывает публике двенадцать спектаклей. Под двенадцатью названиями в афише стоит общим счетом одиннадцать режиссерских фамилий. Учтем, что в мае не идут ни «Отелло», поставленный Евгением Марчелли, ни набоковская «Сказка», поставленная Василием Сениным, ни спектакли Петра Фоменко. Совершенно очевидно: перед нами театр-полиглот, памятливый и восприимчивый. В умении изъясняться на разных наречиях он не уступает МХАТу им. Чехова, где на 19 названий текущего репертуара приходится 17 постановщиков.

Правда, среди языков, употребляемых театром, есть бедные, на которых можно сказать очень немногое, и есть попросту мертвые. Правда, свободно говорить «по-мирзоевски», равно как и «по-фоменковски» выучились далеко не все, и даже те, кто сумел, плохо следят за чистотой произношения. Это объяснимо. При всем богатстве выбора вахтанговцы все время ощущают смутную тоску по родному языку. Что это за язык, неизвестно, но они верят: зазвучи он -- мы его узнаем с первого слова. Потому что на самом деле мы им неизъяснимым образом владеем: интуитивно, подсознательно, сверхразумно -- как угодно. Этот язык нам -- о счастье, о радость! -- учить не придется.

Они приходят в восторг, когда режиссерские способности обнаруживаются в ком-то из «своих»: вот, может быть, человек, который скажет нам то самое, волшебное слово. Тридцатилетний актер Павел Сафонов (Эрвин в «Сказке») свои способности проявил не так уж ярко: сделал смешной капустник к 80-летию театра, толково и симпатично поставил «Месяц в деревне» с дипломниками Щукинского училища -- вот и все. Но этого хватило, чтобы получить карт-бланш: выбирай пьесу, выбирай актеров и не бойся замахнуться на слишком многое. Мы тебе верим.

Сафонов выбрал чеховскую «Чайку» и размечтался, распределяя роли: как хорошо бы было, если б Аркадину сыграла Максакова, Тригорина -- Маковецкий, Сорина -- Юрий Яковлев, а Треплева и Заречную пусть играют мои друзья. И не на большой сцене (замучаешься с этим пространством!), а на маленькой, чтоб зритель млел от одной близости к звездам...

Еще бы не хорошо, да разве такое возможно?

А вот возможно, и даже с добавкой: в роли доктора Дорна -- Вячеслав Шалевич. С таким составом провалить постановку, разумеется, нельзя. «Чайка» на Малой сцене театра им. Вахтангова -- спектакль, который интересно смотреть. Особенно интересно критику, гадающему на протяжении всего первого действия (три первых акта чеховской пьесы): куда же, собственно, Сафонов клонит? В чем смысл режиссерского сюжета, как увязываются меж собой отдельные придумки, новые и не очень? Про себя отмечаешь: такого я никогда не видел -- например, чтобы чайка вообще не появлялась на сцене (вместо подстреленной птицы Треплев бросает к ногам Нины Заречной грязный мешок: чайка, надо понимать, там внутри). А вот такое -- например, инвалидную коляску, в которой выкатывают Сорина, -- я уже видеть не могу, но оно, наверное, тоже что-нибудь значит у Сафонова?

Треплева играет Владимир Епифанцев, известный в театральных кругах не столько своими актерскими работами, сколько спектаклями для слабонервных («Ромео и Джульетта», «Анна Каренина-2», «Макбет»). Своеобразие режиссера Епифанцева заключается в сходстве с Кентервилльским привидением: он совершенно не знает, что ему делать с теми зрителями, которых не способен ни напугать, ни шокировать. Интересно, он сознательно делает Треплева нагловатым неврастеником, живущим по принципу «неглиже с отвагой», или это само собой получается?

Анна Ходюш (Заречная), появляясь на сцене, ведет себя с откровенно наигранной аффектацией, произнося монолог Мировой души, она шевелит губами как рыба (лишь отчасти попадая в такт голосу, звучащему в динамиках), а Тригорину с первой же секунды вешается на шею в буквальном смысле: ка-ак бросится, ка-ак прыгнет! Интересно, это нам разъясняют, что Нина Заречная будет очень плохой актрисой -- или?..

Аркадина брезгливо берет у сына револьвер, из которого он пытался застрелиться, и бросает в «колдовское озеро» (длинная и узкая лоханка с водой, стоящая на авансцене). В финале Треплев выстрелит себе в живот из более или менее настоящего (кажется, стартового) пистолета, а этот, который в озере, -- бутафорский. Он настолько бутафорский, что всплывает -- в отличие от искусственной рыбы, которую Тригорин подцепляет на удочку с магнитом, неторопливо «снимает с крючка», кидает обратно в воду, снова подцепляет... Интересно, Павел Сафонов понадеялся, что публика ничего не заметит (задние ряды действительно не видят, что делается в лоханке) или собирался что-то сказать этим своим «револьверы не тонут»? То есть, он попросту сплоховал или сплоховал не попросту?

Для каждого из актеров Сафонов постарался придумать что-то «этакое»: броское и запоминающееся. Для Маковецкого -- жиденький, но длинный «конский хвост» (популярный писатель Тригорин, видимо, в молодости тоже был нонконформистом). Для Шалевича -- аптекарский порошок, который доктор Дорн глотает перед спектаклем Треплева (а больному Сорину, зараза, никаких лекарств прописывать не хочет). Для Максаковой -- белую шубу, которую актриса, прекрасно разбирающаяся в нарядах, надевать наотрез отказалась. Для всех вместе он не сумел придумать ничего, кроме игры в стрелки (по-английски -- darts), которой заменил чеховскую игру в лото, и тем самым убил все ритмическое построение четвертого акта. Должно быть, он верил, что гений автора как-нибудь себя да окажет, что пьеса «сама себя сыграет» и засветится новым смыслом, равно неожиданным для зрителей и участников спектакля. Гений себя действительно оказал: роль Сорина, которой режиссер меньше всего касался, стала лучшей ролью спектакля. Юрий Яковлев играет очень просто и трогательно. Он прекрасно понимает, зачем застенчивый Сорин выставляет напоказ свое стариковское жизнелюбие -- он боится не смерти, а того, что к нему начнут относиться как к умирающему. Он хочет быть забавным, чтобы не видеть вокруг себя вытянутых или, что еще хуже, натужно улыбающихся лиц. В сущности, роль Юрия Яковлева -- единственное оправдание этой «Чайки»: спектакля, который, честно говоря, поставлен до невозможности бестолково. Спектакля, который поражает не столько обилием ненужных выдумок, сколько своей абсолютной смысловой немотой, неумением (вряд ли -- нежеланием) сказать хоть что-то внятное, определенное...

Язык все-таки придется учить.