В Государственном музее изобразительных искусств на Волхонке открылась выставка с феерически оригинальным названием «Я Петербург люблю...» (Русский музей в Москве). Так начался сезон высокой дипломатии. Древняя столица будет отныне разными, надерганными откуда ни попадя высокоштильными цитатами (в данном случае название заимствовано у Петра Вяземского) дежурно признаваться в вечной приязни столице северной. Или культурной (как кому нравится). Если честно, перспектива проведения таких «дней Петербурга в Москве» не вдохновляет. Юбилейные признания в любви редко бывают искренними.

Тем не менее выставка большая. Событие значительное. Информационный повод есть. Достойный прием экспонатов Русского музея в ГМИИ был обеспечен при финансовой поддержке солидных Внешэкономбанка, ЛУКОЙЛа, Альфа-банка, British American Tobacco. В принципе можно судить эту выставку по тем правилам, что стали причиной ее рождения, -- правилам музейной дипломатии. Прибывшие картины принимали в залах музея, наиболее «европейского» из всех московских; музея, где хранятся полотна Рембрандта, Боттичелли, Пуссена, Ватто, Моне, Пикассо. И тонкость высокой дипломатии в том, что в гости к этому аристократическому сообществу приехал пусть самый статусный в России, учрежденный государем императором первым среди прочих, но -- музей отечественного искусства. Русский музей. Такая выходит «единая Европа».

Размещенные в залах, где обычно проходят выставки из Эрмитажа и Лувра, Метрополитен-музея и Уффици, картины русских художников волей-неволей выступили «исполняющими обязанности». И неожиданно возникли непредвиденные акценты. Белый зал, тот, где проходят Декабрьские вечера, отдан под раздел живописи XVIII -- начала XIX века. Левицкий, Боровиковский, Вишняков, Брюллов... Очень хочется сказать, что они «и.о.» недавно украшавших эти стены на разных экспозициях картин Ватто, Буше, Тьеполо, Каналетто, Гварди, Риго, Давида... Хочется, но нельзя. Все-таки наиболее честная компания привезенным полотнам -- это не шедевры французской и итальянской школ, а работы неплохих скандинавских художников XVIII века, которые, кстати, наряду с теми же Боровиковским и Левицким с удовольствием работали над портретами русских дворян и государыни Екатерины (самые известные среди них -- Вигилиус Эриксен и Александр Рослин; вот их-то Рокотов с Левицким могут заместить точно, тем более -- круг портретируемых совпадал).

Середина -- вторая половина XIX века в России адекватна, пожалуй, французской академической школе, консервативному оппоненту импрессионизма, мощно заявившему о себе с 1863 года (год открытия «Салона отверженных» с главным хитом -- «Завтраком на траве» Эдуарда Мане). И даже козырь московской выставки, гигантское полотно «Медный змий» (1841) академика Федора Бруни, своей цитатностью и вычурностью предвосхищает академический стиль французского искусства Второй империи, полотен Жерома, Кутюра, Кабанеля.

Однако отлично выставленный в отдельном уютном и светлом зале русский символизм от Врубеля, Серова, Борисова-Мусатова, Судейкина и раннего Петрова-Водкина воспринимается даже более «столичным», нежели слегка анемичный французский art nouveau московского собрания. И конечно, впереди планеты всей мы оказываемся в эпоху авангарда. На каждого Пикассо у нас есть свой Малевич. А Кандинский общий.