До сих пор нет единой точки зрения на то, когда началась и когда завершилась гражданская война. Одни утверждают, что первые ее выстрелы раздались при штурме Зимнего, другие -- в ходе подавления первых антибольшевистских выступлений на Дону и на Урале зимой 1917/1918 годов, третьи относят ее начало к маю 1918-го -- началу мятежа белочехов в Поволжье.

Точно так же историки не решили, когда она закончилась. 17 ноября 1920 года, когда последние корабли, вывозившие части Русской армии генерала Врангеля, покинули Керчь и Феодосию. Или после того как в 1921 году были подавлены крестьянские мятежи в Тамбовской и Воронежской губерниях.

На Дальнем Востоке гражданская война закончилась лишь в октябре 1922 года после того, как Народная армия ДВР вошла во Владивосток.

Россия всегда была мостом между Востоком и Западом, но мост -- весьма неудобное для жизни место. Вся история нашей страны являлась чередой кризисов, взлетов и падений, и потому российский менталитет сформировался как причудливый конгломерат восточного деспотизма и западных демократических фантазий. Гражданская война в большей степени явилась не столько борьбой противоположных экономических систем, сколько попыткой противоборствующих сторон всеми доступными и недоступными способами осуществить свои политические фантазии, попыткой жестокой и бескомпромиссной.

Большевики, пришедшие к власти в октябре 1917-го, отстаивали свою утопию -- «красную». Восходившая к идеям Маркса о социализме как обществе неограниченной свободы и неограниченных человеческих возможностей, красная утопия совпала с вековыми мечтами русского крестьянина о всеобщем равенстве и государственной справедливости. «Белая» утопия была едина в одном лишь пункте -- ненависти к большевикам. Каждый боец Белой армии мечтал о том моменте, когда предводитель их воинства на белом коне под колокольный звон въедет в Кремль, положив конец совдеповской бесовщине. Что будет дальше, никто не представлял точно. Одни мечтали возродить самодержавие, другие -- передать власть Учредительному собранию, третьи желали конституционной монархии, четвертые -- демократической республики... Последний «белый» утопист, барон Врангель, укрепившись в Крыму, судорожно пытался отстроить новое общество с выборным земским самоуправлением, слоем крестьян -- земельных собственников и европейской системой образования. Его так и не родившееся государство должно было стать бескровной альтернативой власти Советов и сплотить в будущей борьбе с большевиками лучшие силы России. Уже в эмиграции, осмысливая трагедию «белого» движения, генерал Деникин охарактеризовал его как крестовый поход, завершившийся Голгофой...

И «белой», и «красной» утопиям противостояла утопия «зеленая», или анархическая, частично реализованная в Гуляй-поле батькой Махно. Провозгласившая любое государство несовместимым со свободой личности, она, как и большевизм, нашла отклик в глубинах крестьянской души. Махно мечтал заменить государственную власть самоуправляющимися общинами, которые могли бы самостоятельно решать все жизненные вопросы -- от организации хозяйства до обеспечения собственной безопасности. Правда, "мать порядка" очень быстро обернулась грабежами и насилием при явной неспособности лидеров обуздать разбушевавшегося джинна, ими же выпущенного на свободу.

На осколках империи родилась еще одна утопия -- национальная, предполагавшая, что справедливое общество можно создать только в рамках национального государства. Построенная на памяти о былом величии, в той или иной степени она была реализована на российских окраинах -- от Финляндии до Средней Азии. Пожалуй, рельефнее всего эта утопия смотрелась на Украине. Во времена кратковременного правления Симона Петлюры независимая держава избрала идеалом славные традиции Богдана Хмельницкого и Запорожской Сечи. Украинский язык стал государственным. Как и в XVII веке, глава государства именовал себя гетманом, а свое войско в мундирах, скроенных по подобию казачьих, -- сечевыми стрельцами. Избранный гербом трезубец Рюриковичей напоминал о Киевской Руси -- колыбели, взрастившей славянские народы России. Пьянящий дух национальной свободы оставил в забвении одну из главных черт погибшей империи -- ее многонациональность. И оттого, наверное, более притягательной оказалась предложенная большевиками модель державы интернациональной, где каждый народ мог строить свою государственность, не порывая вековых связей с соседями.

Евразийская утопия появилась тогда, когда прочие утопии были смяты большевиками. Барон фон Унгерн-Штернберг, оттесненный в Монголию, заразился идеей создания великой Евразийской империи, начинающейся от Тихоокеанского побережья и заканчивающейся у западных границ России. Принявший ламаизм (монгольскую форму буддизма), он мечтал объединить под своими знаменами азиатские орды и остатки белого воинства, чтобы, подобно Чингисхану, начать победоносное шествие на запад. Столь разноплеменную армию должна была объединить новая религия, образованная из слияния азиатского буддизма с европейским христианством. Утопия, смутно представляемая самим Унгерном, была агонией многолетней бойни: развязанная большевиками мировая революция докатилась до далекой Монголии, и войско новоявленного покорителя мира пало под натиском красноармейцев и революционных войск Сухэ-Батора.

Наверное, главным -- и еще не до конца осмысленным -- итогом противостояния утопий в России стала инфляция человеческой жизни. И до того ценившаяся невысоко, после гражданской войны она уже равнялась нулю.