«Как вышедшие из тюрьмы,/ Мы что-то знаем друг о друге/ Ужасное. Мы в адском круге,/ А может это и не мы». Изысканный и путаный эпиграф из Ахматовой, предпосланный спектаклю Новосибирского театра оперы и балета, как нельзя лучше подходит пышному представлению. Что ему совершенно не подходит, так это прочие пассажи из сопроводительного текста. Который гласит: «Если кто-то из нас почувствовал вдруг очарование смерти, нелегко уйти из ее круга. Больше того, думая о смерти, мы как будто описываем вокруг нее круги, вовлекая в эту адскую орбиту прежде всего тех, кого любим. Таков Герман у Чайковского, такова Кармен у Бизе. Другое предназначение -- любовь. Но две сверхсильные страсти не могут сосуществовать в одном организме. Происходит саморазрушение и разрушение тех, кто нас любит. Любовь для Кармен -- это смертельная коррида, которая приводит ее к единственно возможному финалу -- к смерти».

Вместо всей этой философии в спектакле Алексея Степанюка (режиссура), Игоря Гриневича (сценография и костюмы), Сергея Калагина (музыкальное руководство) и Глеба Фильштинского (свет) публика может обнаружить лишь финал -- печальную смерть Кармен. Впрочем, она имеется и в любом другом спектакле, поставленном по роскошной партитуре.

Но если текст так или иначе предлагает некие эмоционально-философические котурны детективному сюжету (как то: адская круговерть, стремление к смерти, сверхсила страсти ну и т.п.), то представление запросто обходится без них. Больше того, оно практически обходится без режиссуры -- четыре акта общей длительностью три часа пятьдесят минут содержат непритязательную разводку персонажей и массовки. И только. Ни миловидная пляска Кармен «со скакалкой» (арестантской веревкой), ни курение на сцене, ни трогательное поведение хора (постояли, посидели, снова постояли, сели и т.д.), ни то навязчивое обстоятельство, что здесь практически нет сцены, в которой на заднем плане кто-нибудь да целуется, не тянет на режиссерскую линию. Поцелуи не придают спектаклю ни эротизма, ни интеллектуальной смелости. А только скромно заполняют тихие углы сценического пространства. Тут и там осторожно бродят полуодетые люди. Все то и дело аккуратно качают бедрами. Особенно много -- задиристая Кармен (Юлия Герцева). Все развитие ее образа исчерпывается тем, что в финале она уже строго причесана и своими надоедливыми бедрами больше ничего не делает. Что до претендента на «Маску» Олега Видемана (Хозе), он тоже ничего не делает, но в отличие от Кармен -- на протяжении всего спектакля. Его вокал старателен, объятия тоже, но образа из этого не скроишь. А режиссерского рисунка партии артисту не предложено.

Спектакль предельно безыскусен, но выясняется, что этой опере ничего особенного и не нужно: публика следит за действием и хорошо знакомой музыкой все четыре часа кряду, не отлипая. Ей все нипочем: в неловкости наивного сценического движения, в пестроте и постоянстве неизменного декора, в неприхотливом чередовании тонов подстветки (от столично-известного светорежиссера даже странно было ожидать такой приверженности принципу светофора), в скромности вокала и даже в редкой оркестровой фальши, весело расцвечивающей по-школярски дурашливую фразировку, она видит здоровый театральный консерватизм. То есть рада, что совсем ничто не мешает ей следить за эффектными перипетиями сюжета и с удовольствием прослушивать громко сыгранные знакомые мелодии.

За этим несложным занятием ее застает финал. Тут-то авторы развернулись: на сцену выезжает крупного размера бык, с кронштейнов, где раньше болтались декоративные тряпочки, теперь свисают афиши оперы Бизе «Кармен» (русскими буквами), и корриды 1936 года (иностранными буквами). Костюмированная взвесь из образов XIX и XX веков, богатая перемена ламп, болтающихся над сценой, и франкистская Испания, от которой почему-то веет провинциальной Россией двухтысячных годов, не утомляя внятностью, приятно развлекают и без того размягшую аудиторию.

И ничего страшного нет в том, что половина сценографических деталей вынута из чужих спектаклей, что концептуальность безотчетна, а вторичность даже трогательна своей безобидностью. В эпиграфе же ясно сказано: мы что-то знаем друг о друге, мы в адском круге. А может, это и не мы.

Может, это, правда, не они.