Умер Семен Израилевич Липкин. Он прожил девяносто один год, шесть месяцев и двенадцать дней. Тропою концентрационной,/ Где ночь бессонна, как тюрьма,/ Трубою канализационной,/ Среди помоев и дерьма, // По всем немецким и советским,/ И польским, и иным путям,/ По всем печам, по всем мертвецким,/ По всем страстям, по всем смертям, -- // Я шел. И грозен и духовен/ Впервые Бог открылся мне,/ Пылая пламенем газовен/ В неопалимой купине. Здесь можно остановиться, ибо хотя написанное в 1967 году стихотворение и называется «Моисей», поэт -- с полным правом -- говорил здесь о себе.

Итоговая книга Липкина называется «Семь десятилетий» -- страшно подумать, что уложилось в этот временной интервал. Поэт воочию видел море зла, горя и человеческой скверны -- он не по слухам знал, что такое страх и отчаяние, что такое ад на земле. Смятений в мире было много./ Ужасней всех, страшней всего -- / Две ночи между смертью Бога/ И воскресением Его./ И ужас в том, что в эти ночи/ Никто, никто не замечал,/ Как становился мир жесточе/ И как, ожесточась, мельчал. // Верблюжий колокольчик звякал,/ Костры дымились вдалеке,/ А мертвый Бог уже не плакал/ На местном древнем языке. // Но мир по-прежнему плодился/ И умножал число вещей.../ Я тоже, как и вы, родился/ В одну из тех ночей. Брошенный в ночь, он не подчинился тьме, ибо не поверил в ее беспроглядность, сердцем оспорил ее наглую, безжалостную и самоуверенную «неодолимость». Он был верен завету. Если в воздухе пахло землею/ Или рвался снаряд в вышине,/ Договор между Богом и мною/ Открывался мне в дымном огне. // И я шел нескончаемым адом,/ Телом раб, но душой господин,/ И хотя были тысячи рядом,/ Я всегда оставался один. Понятно, что не только о войне идет речь в восьмистишие 1946 года. Открыв в себе свободного человека, ощутив неразрывность своей связи с Богом, Липкин сумел быть поэтом «после Освенцима». Его чувство единства человеческого рода и человеческой истории было неотделимо от верности своей стезе -- стезе слышащего божественный глагол, что таинственно претворяется в слово поэта. Слышишь медных глаголов дрожанье?/ Это римские речи звучат./ Сотворили-то их каторжане,/ А не гордый и грозный сенат. // Отгремел, отблистал Капитолий,/ И не стало победных святынь,/ Только ветер днестровских раздолий/ Ломовую гоняет латынь. // Точно так же блатная музыка/ Со словесной порвав чистотой,/ Сочиняется вольно и дико/ В стане варваров за Воркутой ...Он поет, этот новый Овидий,/ Гениальный болтун-чародей,/ О бессмысленном апартеиде/ В резервацьи воров и блядей. // Что мы знаем, поющие в бездне,/ О грядущем своем далеке?/ Будут изданы речи и песни/ На когда-то блатном языке.

Поэзия -- вопреки вавилонскому разделению языков и канонизированной ХХ веком идее принципиальной замкнутости культур -- служит человеческому единению. С. И. был Переводчиком (здесь слово это уместно писать с заглавной буквы) не потому, что советская нежить не пропускала к читателю его стихи. (Зарабатывать на жизнь, сочиняя в стол, можно было и иными способами.) Он был Переводчиком, потому что с детских лет равно пленился Библией, Гомером в великих переложениях Гнедича и Жуковского и Пушкиным, потому что ощущал необходимость по-русски выговорить то, что жило в народных эпических поэмах и созданиях великих классиков Востока, потому что в собственных стихах и прозе вдохновенно и по-колдовски убедительно воссоздавал неповторимый лад «чужих» миров. Он был Переводчиком, потому что был Поэтом. Он помнил, что слова о единстве «своего» и «чужого» принадлежат тому же великому наставнику русской поэзии, что замкнул гениальный перевод средней немецкой драмы своей бессмертной формулой -- Поэзия есть Бог в святых мечтах земли.

Поэзия оставалась с С.И. до последних дней -- как до последних дней с ним оставалась его воистину счастливая любовь. Любовь эта принесла счастье и нам -- счастье читательской сопричастности торжественному, полному нежности и страсти, просветленному и просветляющему собеседованию поэтов -- Инны Лиснянской и Семена Липкина. Помянув в стихотворении «Квадрига» (1995) ушедших друзей, Липкин как выдохнул: А мне, четвертому, -- ломать/ Девятый суждено десяток,/ Осталось близких вспоминать,/ Благословляя дней остаток./ Мой путь, извилист и тяжел,/ То сонно двигался, то грозно./ Я счастлив, что тебя нашел,/ Мне горько, что нашел так поздно./ Случается, что снится мне/ Двор детских лет, грехопаденье,/ Иль окруженье на войне,/ Иль матери нравоученье,/ А ты явилась -- так во сне/ Является стихотворенье. Здесь, опять как у Жуковского, горнее сливается с дольним, жизнь -- с поэзией. Иначе для Липкина быть не могло: поэтому прозревал он в расстрелянной еврейке и изнасилованной русской девчушке черты Богородицы, поэтому за земными болями и печалями видел красоту и величие человеческого духа, поэтому не отделял неизбывного для нас страдания от нашей же благословенности. Пусть три тысячи двести над уровнем моря,/ Пусть меня грузовик мимо бездны провез,/ Все равно нахожусь я на уровне горя,/ На божественном уровне горя и слез. // Потому-то могу я с улыбкой утешной/ На мгновенье в душе отразиться больной,/ Потому-то, и жалкий, и слабый, и грешный,/ Я сильнее Кавказа, Кавказ подо мной.

Так он чувствовал, так жил, так писал. С уходом С.И. осиротели не только его родные, друзья, знакомцы, читатели... Мир стал беднее и немощней. И нужно то великое мужество свободы и надежды, которым обладал Липкин, чтобы сейчас всерьез проникнуться духом его поздних -- пасхальных -- стихов.

Прошедшее в тумане/ Давно затаено,/ А я воспоминаний/ Пью горькое вино. // Как в день пасхальный, -- свято,/ Оно и есть любовь/ К тем, кто ушел когда-то/ И не вернется вновь. // Когда чутье утрою,/ Чуть-чуть, едва-едва,/ Я слышу их порою,/ Но только не слова: // Они звучат над нами/ Дыханьем жарких крыл,/ Взлетая пред глазами/ Того, Кто их творил.