Георгий Арбатов, почетный директор Института США и Канады РАН:

-- Начало 1953 года было не самым легким периодом в моей жизни. У отца случился инфаркт, а у меня маленький ребенок и неприятности на работе. Одного из коллег по издательству «Иностранная литература» арестовали, а мне объявили строгий выговор за притупление бдительности. По тем временам это довольно страшное обвинение, которое уже само по себе было чуть ли не составом преступления. Один из моих друзей дал мне совет: не ходи несколько дней на работу -- там сейчас кипят страсти. Я сказался больным и не ходил в те дни на работу. Когда сообщили, что умер Сталин, мне позвонили с работы -- как раз те, кто пытался меня «съесть». Сказали, что организуется траурное собрание, на котором нужно быть. И я поехал. Все очень переживали, ведь культ личности -- это нерациональное чувство, это был всеобщий психоз.

Честно сказать, и я переживал. Но я рассуждал более здраво, я задумывался и до того, как Сталин умер: а что же будет после него? И что будет вообще? И не будет ли хуже, чем было? Этого все боялись. Тем более что и личности на замену Сталина в его окружении были соответствующие: Берия, Маленков и другие -- это не те люди, с которыми можно было связывать какие-то радужные надежды. Сам я на похоронах Сталина не был. Наша домработница туда очень рвалась, а я ее убеждал не ходить. Но она не послушалась и все-таки пошла, вернулась часа через два -- рукав оторван. Рассказала, какой кошмар творился, людей топчут. Естественно, по радио и громогласно об этом ничего не сообщали, но скрыть это было невозможно.

Потом уже, придя на работу, я встретился с Борисом Афанасьевым, которого уже уволили из-за ареста нашего коллеги. Я спросил его: «Как настроение?», на что он мне ответил: «По-моему, сейчас у всех должно быть хорошее настроение». Кстати, буквально через пару дней его восстановили на работе. Позже он мне говорил: «Вовремя Сталин умер -- готовился новый 37-й год». Как выяснилось, до него доходили слухи о том, что было указание расширить тюрьмы, увеличить подвижные составы с этими «столыпинскими» вагонами и т.д. Для меня-то точно была его смерть «вовремя» -- я ведь мог как минимум остаться без работы.

Людмила Алексеева, председатель Московской Хельсинкской группы:

-- О том, что Сталин в тяжелом состоянии, было известно за два или три дня до того, как он умер. Мы не выключали радио, и рано утром 5 марта зазвучал не гимн, как обычно, а траурная музыка. Я проснулась от этой музыки, и надо сказать, что я не была оригинальной: я плакала, как и все. И не потому, что так уж любила Сталина. Думаю, что и у многих чувство, которое он вызывал, не было любовью. Я росла в очень советской семье и принимала всю эту идеологию, хотя к 1953 году у меня уже были сомнения. Я плакала потому, что был страх за наше будущее. Мне было 25 лет, вполне сознательный человек, и я очень хорошо помню, как мы обсуждали с мужем: вокруг Сталина такие ничтожества -- что же теперь будет? И главное чувство было -- пропадем. Кроме того, поскольку я историк, у меня было еще одно соображение -- уже не для слез: я присутствую при историческом событии. Умер реальный вождь народа, и такого дня уже в моей жизни не будет. И я решила быть со своим народом там, где он был, т.е. пойти на похороны.

Черт меня туда понес! Я была беременна. Но я не думала, что будет что-то ужасное. Таких морозов, какие были во время похорон Ленина, не ожидалось. Я оделась потеплее, встретилась с матерью моей подруги Миррой Самойловной Малкиной, которая жила неподалеку. Она была врач какой-то градской больницы, она была еврейка, это был разгар дела врачей, у нее среди арестованных были близкие друзья, и почему она собралась хоронить Сталина -- это я, честно говоря, не выясняла. Мы доехали до Арбатской площади и потом пошли по бульварам в направлении Тверской, потому что все люди шли в этом направлении. Сначала мы шли нормально, потом толпа становилась все плотнее и плотнее, и где-то около Камерного театра я все-таки спохватилась -- находиться беременной там, где все толкаются и напирают, лучше не стоит. Но повернуть было уже невозможно. Я испугалась. Но мне повезло, потому что у бульварной ограды появилась конная милиция. Мирра Самойловна стала просить помощи. И милиционер, крикнув «Чего ж тебя, дуру, сюда, принесло!», наклонился с коня, взял меня подмышки и переставил на бульвар через изгородь. И я по пустому бульвару побежала назад.

Владимир Войнович, писатель:

-- Я в то время служил в Польше. Надо сказать, что я относился к Сталину очень плохо, я его просто ненавидел уже к этому времени. Когда мне было четыре года, отца посадили, он провел пять лет в лагерях. Когда мне было 14 лет, я спросил бабушку, что она думает о Сталине, она сказала, что он бандит. Этот разговор был у нас в 1946 году.

В Польше я служил обыкновенным солдатом, нам сообщили о смерти Сталина ночью -- в казармы ворвался дневальный, который закричал: «Ребята, Сталин умер!» Все сразу вскочили, и в отличие от меня у многих на глазах были слезы. Больших траурных мероприятий не было. Утром нас всех построили перед казармой, и наш полковник, начальник военной школы, выступая, заплакал. А я очень боялся, что мне не удастся скрыть свою радость. Если бы я ее не скрыл, мои товарищи меня бы просто разорвали. В это время мы сдавали выпускные экзамены, и как раз у нас были политзанятия. И мне в этот день (никакого выходного в день смерти Сталина не было) попалась биография Сталина, которую я очень хорошо рассказал. И получил пятерку.

Анатолий Лукьянов, член комитета Госдумы РФ по государственному строительству, член фракции КПРФ:

-- В то время я заканчивал университет, был заместителем секретаря комитета комсомола МГУ. Мы следили за сообщениями о болезни Сталина, а когда узнали про его смерть, большая группа студентов-комсомольцев двинулась по Бульварному кольцу, чтобы пройти к Колонному залу. Я попал на Трубной площади в давку. Так что я видел это отчаяние людей, и в то же время -- отчаянное желание пройти и попрощаться со Сталиным. Ночью подъехали Маленков и еще кто-то из руководства, пытались рассосать эту толпу. Я вернулся в общежитие в 5--6 утра, без пуговиц и в оборванной одежде. Но я сам своими глазами видел горе народное, оно не было подстроено. Сам я попал в Колонный зал уже на следующий день и видел нескончаемую очередь к нему. Говорить о том, что у людей была боязнь того, что будет после Сталина еще хуже, нельзя -- ничего подобного не было. Была растерянность, потому что люди не представляли себе какой-либо замены Сталина. Я сам лично и все люди переживали очень сильно. Может, конечно, были какие-то единицы антисоветчиков, которые воспринимали все иначе. Но это не было типичным, типичным было переживание целого народа.