Выставка, открывшаяся в Петербурге накануне ноябрьских праздников, обнажает главную гражданскую и духовную проблему 1990-х: самоопределение по отношению к "советскому". Она предлагает зрителю историю нескольких поколений, представленную бельем, фотографиями, плакатами и рассказами очевидцев, а также комментарий к этому антропологическому материалу в произведениях современных художников, в текстах каталога и во взгляде постороннего (читай -- заграничного), который обозначен трофейными корсетами и участием Гете-института.

Невскую куртину Петропавловской крепости осаждали толпы желающих увидеть в музейных залах все то, что они и так хорошо себе представляли по сатиновым трусам и колхозным лифчикам. Одни -- на теле близкого родственника, другие -- в виде половой тряпки. По качеству и количеству кураторского труда (кураторы выставки Екатерина Деготь и Юлия Демиденко) это один из лучших проектов года: здесь нет вещей проходных, издан интересный каталог, экспозиция сделана с особым дизайном. В общем, событие удалось.

Интрига выставки связана, однако, не только с табуированным материалом, но и с его интерпретацией. Экспозиционное поле оказалось разделенным на территории, которые разительно отличаются друг от друга. Об этом свидетельствуют две частные коллекции белья -- Юлии Демиденко и Александра Петлюры. Демиденко собрала какие-то полупрозрачные (не в смысле «соблазнительно просвечивающие», а в том болезненном смысле, который содержит выражение «прозрачная кожа») дамские рубашки 1920--40-х годов, аскетические мужские плавки и простые белые кальсоны. Одним словом, это зрелище белья, почти возведенного в статус савана. Ударный экспонат от Петлюры -- "Гобелены жизни. Найденный объект": линялые женские штаны "на вате" с яркими заплатами в промежности, красные мужские плавки с вышитым на причинном месте солнцем, не менее вызывающие анилиновых тонов дамские (хочется сказать "бабские") грации -- необъятных размеров с торчащими, как ракеты, грудями. Петлюрины экспонаты говорят не об эротике, а о плодовитости, о теле, которое с первобытной откровенностью требовательно жаждет. Эти вещи -- как улики какой-нибудь связи в подсобке галантерейного магазина. Или порывистого студенческого романа в общежитии, обклеенном плакатами "Поцелуй -- переносчик инфекции". И хотя "Гобелены жизни" могли принадлежать и опустившейся лишенке, и комиссарше, не снисходившей до быта, именно через них проходит демаркационная линия советского, потому что они несут на себе все признаки стиля: брутальность, безапелляционность, кустарную приукрашенность и лапидарное величие коллективной (не одним владельцем ношены) жертвы.

При советской власти люди делились на советских и несоветских. В разряд "несоветских" формально попадали буржуи и бунтовщики, но, в сущности, к ним относились все те, кто был небогат и не бунтовал, однако душой и телом не мог разделить советский пафос. Так, в каталоге присутствует замечание Михаила Кузмина о белых брюках, что они -- "предел элегантности и европеизма, и дерзания", но в 1934 году выглядят неприлично, "белые брюки есть подштанники, т.е. большее неприличие и смехотворность, чем нагота". Несоветский человек оставил белые штаны в старорежимном прошлом, и хотя они снова и снова оказывались в моде, для него они стали невыносимы. А вот не упомянутый в каталоге любимый советский герой Остап Бендер грезит об этих самых белых штанах и пройдет в них через всю советскую эпоху. "Несоветское" и "советское" -- это не социальные, а психофизические категории.

В обреченных на невыразимость несоветских людях что-то неизбежно ссыхалось, истлевало и оттого становилось неистребимым, как мощи. Неслучайно в инсталляции Н. Першиной-Якиманской белье представлено как тлен: в маленьких витринках, освещенных красными огоньками, лежат кукольного размера рейтузы, трусы, купальничек. Все они сделаны из пыли с какой-то шерстью, налепленной на скотч. Художники, воспринимающие Москву как символ социалистической эпохи, наоборот излучают своими произведениями советский пафос. Диапазон широк: от имперского скульптурного тела у И. Мухина и Т. Либерман до страшноватого, но теплого быта у О. Чернышевой и А. Ольшванга, от разоблачительного и теперь вульгарно выглядящего соц-арта до смиренного сочувствия к недоразвитой и уже дряхлой родине.

Любопытно, что выбор советского/несоветского на уровне языка разделяет и кураторов. Вот советская речь 1920-х оживает в статье Деготь "От товара к товарищу. К эстетике нерыночного предмета": "Советская цивилизация -- это вовсе не коммунальность, а, напротив, огромный примат частного над общественным, при, впрочем, большой их взаимозависимости." Текст Демиденко -- синодик дореволюционных, чудом выживших в советское время вещей, окруженных наглыми предметами-бастардами: "Происхождение слова "майка", зафиксированного в словарях не ранее 1938 года, от названия весеннего месяца май не вполне точно. Вероятнее всего, слово это обязано своим рождением французскому "майо" (maillot), как не только во Франции, но и в России в 1900--10-е годы называли легкую трикотажную одежду для отдыха и спорта, например, купальники. Пренебрежительный суффикс "к" был в это время настоящим бедствием, проникшим вместе с различными простонародными выражениями в городскую русскую речь."

В отечественной памяти тела оба эти языка теперь звучат с одинаковой и отчаянной экзальтацией, вероятно, потому что новое тело строит свою память из турецкого, тайваньского, белорусского или рязанского. Но по итальянской лицензии.