Поверить в это нелегко, но в первый год обучения во ВГИКе Леонид Иович Гайдай был отчислен с режиссерского факультета за «профнепригодность». Он продолжил обучение в мастерской комедийного фильма, окончил ее с отличием и был первым из соучеников, поставившим собственную картину (тут же, правда, изуродованную и положенную на полку). А его отчисление после первого же семестра до сих пор кажется гэгом из комедии абсурда. Ибо в отечественном кино не было, да и до сих пор нет человека, достойного звания кинорежиссера в большей степени, чем Гайдай. Он понимал кино на подсознательном уровне. Его чувство ритма и способность организовывать кинопространство сродни абсолютному музыкальному слуху или врожденной грамотности. Вряд ли кто-то еще, кроме Гайдая, смог бы экранизировать стихотворный фельетон без единого слова и превратить проходную юмореску в маленький, да удаленький комедийный шедевр, каковым до сих пор остается «Пес Барбос и необычный кросс».

Нередко Гайдая сравнивают -- с весьма серьезными на то основаниями -- с сэром Альфредом Хичкоком. К сожалению, у нас не нашлось своего Франсуа Трюффо, составившего из своих многочасовых бесед с автором «Психоза» и «Головокружения» интереснейшую книгу. Поэтому при попытке проанализировать творческий метод Гайдая приходится опираться на разрозненные и не всегда однозначные воспоминания друзей и коллег. В них Гайдай предстает серьезным, очень взрослым человеком, который на репетициях даже самых уморительных сцен оставался сдержанным («Если режиссер будет улыбаться, то зрители не будут»), но в жизни обладал весьма своеобразным и тонким чувством юмора. Он поддерживал на съемках строгую дисциплину, но был неизменно чуток к удачной импровизации -- львиная доля хрестоматийных теперь уже трюков и ставших крылатыми фраз родилась прямо на площадке. Он старался, чтобы самые смешные шутки в фильме не попадали на финал части, дабы нерадивые киномеханики не «срезали» ударные моменты, меняя бобины в проекторе. И мог дать волю своему шестому кинематографическому чувству, не особенно заботясь о том, как это будет воспринято («Критики потом объяснят»). Вряд ли Леонид Гайдай вкладывал в свои фильмы и половину тех скрытых смыслов, которыми они кажутся наполненными сегодня. Антисоветчиком и диссидентом Гайдай, конечно, не был. Социальные неурядицы интересовали его ровно в той степени, в какой могли послужить материалом для кинематографического высказывания. Его чувство смешного было всеобъемлющим и потому уникальным. Объектом изысканной насмешки оказывались вещи, над которыми было не принято смеяться (и не только из-за возможных цензурных препон), но в них нет и грана пустого, бессмысленного зубоскальства. Сцена из «Бриллиантовой руки», где Геша Козодоев шагает аки посуху за мальчуганом, которого щеголеватый контрабандист принял за Спасителя, остается одним из самых уморительных и одновременно перехватывающих дыхание эпизодов отечественного кино. Так -- и над таким -- до Гайдая смеялся, пожалуй, только Луис Бунюэль.

Гайдай как никто чувствовал время, его вкус, запах, фактуру. По «Операции «Ы», «Кавказской пленнице», в первую очередь «Бриллиантовой руке» можно и нужно изучать феноменологию советского человека. Эстетическая цельность советских шестидесятых стала основой лучших его картин. Когда же советская культура начала мутировать и терять свой неповторимый стиль, чуткий Гайдай растерялся. Он смог увидеть истоки мещанской культуры 70-х в нэпманском житье-бытье персонажей Зощенко («Не может быть!»), отважно -- и триумфально -- перенес действие булгаковской пьесы в современную ему Москву («Иван Васильевич меняет профессию»), обнаружил удачный материал для эксцентрической комедии в мало кому ведомой классике финской литературы («За спичками»)... Но «Двенадцать стульев» и «Ревизор» (переименованный в «Инкогнито из Петербурга») решительно не удались. А в последующих -- сначала «застойных», а чуть позже и «перестроечных» комедиях -- безвкусица окружающего мира окончательно сломила его талант. На смену стильной ковбойке Шурика пришли чудовищные вареные костюмы сыщиков-кооператоров и по-плохому неправдоподобных шпионов с Брайтон-Бич. И с этим ничего нельзя было поделать.

Но даже несмотря на неудачи, Леонид Гайдай останется в истории отечественного кино фигурой уникальной. Режиссером, обладающим уникальным знанием, которое позволяло ему повелевать движущимся изображением. Гениальным визионером, показавшим целой стране, что такое настоящее кино, и во многом подготовившим широкую публику к знакомству с мировой киноклассикой: после гайдаевских фильмов братья Маркс или тот же Хичкок воспринимались уже как родные. Порой его фантазия доходила до пределов, где уже не оставалось места здравому смыслу. «Бриллиантовую руку» Гайдай хотел закончить хроникальными кадрами атомного взрыва. Очень может быть, что замысел этого эпизода был своего рода пресловутой «белой собачкой», должной сосредоточить на себе внимание цензоров и отвлечь их от всего остального.

Но почему-то не отпускает ощущение, что взрыв понадобился Гайдаю для чего-то другого -- невыразимого и важного. О чем имел представление только он сам. Невозмутимый человек с библейским отчеством, заставивший миллионы людей смеяться до упаду. И предельно наглядно объяснивший им, что такое настоящее кино.