Читать вторую часть работы Солженицына «Двести лет вместе» (М., «Русский путь», 2002 г.) больно. Думаю, каждому хоть в малой степени серьезному и ответственному человеку. (О других, кому «все ясно» заранее, и говорить не стоит.) Больно -- вне зависимости от национальности читателя, его социально-духовного опыта, информированности и меры доверия к автору. Больно -- как при чтении «Одного дня Ивана Денисовича» и «Матренина двора», «Архипелага...» и «Красного Колеса». Потому что вся жизнь России в ХХ веке (о ней и только о ней Солженицын писал и пишет) -- это трагедия неизмеримого масштаба. Величие Солженицына не в последнюю очередь обусловлено именно таким настроем его писательского зрения -- способностью увидеть и воплотить теснейшую взаимосвязь якобы отдельных и частных «исторических сюжетов» в целостном бытии страны, сорвавшейся в ад коммунизма.

Цель коммунизма -- отнять у человека свободу, превратить его в безответственную и беспамятную точку пересечения «социальных функций», подчинить все его бытие «своим» законам (возвести в абсолют категорию «необходимости») и в конечном счете изничтожить личность как таковую. Разумеется, «проект» этот, как и любые «начинания» князя мира сего, не мог реализоваться полностью. Мы знаем -- в том числе от Солженицына -- о том, как душа оставалась живой в царстве колючей проволоки. Но, к несчастью, история величия человеческого духа не покрывает истории человечества: нежить не только убивала людей без счету, но и вполне успешно корежила людские души и традиционные институции, извращала и обессмысливала все, к чему прикасалась, -- «советская семья», «советская школа», «советское государство» и т.п. стремились подменить собой просто «семью», «школу», «государство» (и немало в том преуспели; в частности, замазав своей кровавой грязью, дискредитировав для новых поколений сами эти феномены -- то есть загодя посеяв ядовитые семена нигилизма). Было бы странно, если б тотальное извращение не коснулось национального вопроса вообще и русско-еврейских отношений в частности. Да и самих судеб (сущностей) двух народов. Русские и евреи в советском контексте перестали быть просто русскими и просто евреями. Отнять у человека его национальную идентичность вовсе не под силу и большевикам; вывернуть и изуродовать ее, направить в дурное русло либо загнать в больное подсознание -- очень даже под силу. Об этом Солженицын и пишет.

Не евреи сделали в России революцию, отлившуюся октябрьским переворотом и диктатурой «партии нового типа», развязали гражданскую войну, наладили систему карательных органов, растоптали Церковь, провели коллективизацию, обескровили интеллигенцию и т.п. Солженицын много раз и с подлинной страстью повторяет эти тезисы. Но к бесчисленным трагедиям страны евреи были причастны. Да, подавляющее большинство евреев, служивших революции, а потом советской власти, евреями себя не ощущали, как не ощущали себя русскими их однопартийцы из Рязани или Пензы. Да, у коммунистов нет отечества, а их ненависть к истории, традиционной культуре, устойчивому бытовому укладу «по-ихнему» вполне логична. Только объясни-ка мужику, фабричному, торговцу, священнику, вдруг оказавшимся под властью еврея с маузером, что дело, дескать, в каком-то там «коммунизме», а вовсе не в конкретном Рабиновиче, что строит «новую жизнь» (в основном крушит жизнь всякую!) с той же яростью, что и воеводящий в соседнем уезде Сидоров. Отождествление «жидов» с «комиссарами» было несправедливым, но не было случайным. Ответом на миграцию евреев в столицу и крупные города центральной России и их «хождение во власть» (не обязательно «высшую») стал рост антисемитизма в 20-30-е годы. Отнюдь не государственного -- напротив, власть отождествляла антисемитизм с антисоветизмом (и тут была «ихняя», то есть извращенная логика) и вела с ним борьбу (а советские методы борьбы известны). Что лишь усиливало юдофобию. В том числе у тех вчерашних крестьян и мещан, что двинулись во власть, расплевавшись с выкорчевываемой (и не успевшей стать для них своей) традиционной культурой, но тая злобу (часто -- бессознательную) на комиссаров «первого призыва». Ох, не сводится этот сюжет подспудного умножения взаимной ненависти, зла, плодящего новое зло, к «русско-еврейскому» комплексу.

Размышляя о том, почему многие евреи признали советскую власть своей и, вступив на «комиссарскую стезю», оказались причастными большевистским преступлениям, ряд публицистов (Солженицын их подробно цитирует) объясняет дело так: старые ограничения пали, простор для активной деятельности открылся, а традиционная сфера приложения сил (коммерция) скукожилась -- иного выхода, как идти в чиновники, просто не было. Логично? Еще как логично! Но ведь точно такой же логикой можно оправдать «стихийный» антисемитизм выдвиженцев 30-х годов! Понять можно всех. Особенно, помня, что «нас там не стояло» (и неизвестно, как мы бы сами там выглядели), что «жажда жизни» и самореализации глубоко коренятся в людской природе, что требовать от человека героизма и мудрости -- дело рискованное... Всех можно понять. Пока не задумаешься о том, что эти самые все -- все, кто жил в советской России, -- друг с другом, страной и будущими поколениями сделали. Пока не вспомнишь о тех праведниках (да просто мужественных, добрых, совестливых людях), без которых не стояло бы ни село, ни Россия, ни весь наш мир. (На такие примеры Солженицын щедр и в новой книге.) Пока не расслышишь любимую мысль писателя: другой выход всегда есть.

Ну вот. И опять мы упираемся в «императив совести». А ведь объясняли нам умные люди, что принуждать к чему-либо не хо-ро-шо-с! Что каждый волен решать за себя. Что даже если мы и согласимся какого-нибудь мерзавца морально осудить, то только строго «индивидуально». Что разговоры о национальной вине противоречат духу либерализма. А о национальной трагедии (например, русской или германской) не противоречат? А о самом феномене нации? Возможно, некто (отвлечемся от типичных любителей «двойных стандартов») совершенно искренне полагает, что нации фиктивны либо рудиментарны, а человечеству мешают достигнуть всеединства только замшелые любители ворошить «национальные проблемы». Но, увы, национализм (слишком часто принимающий чудовищные формы) существует не только как производная от работы идеологов. И пока он существует, феномен нации будет привлекать внимание. Можно делать вид, что вопроса больше нет (чем отзовется для Запада мульткультурность с политкорректностью, покажет история, но не похоже, что эта дорожка ведет в райские кущи). Можно упиваться величием и обидами своей и только своей нации, не замечая того зла, что от нее исходило. (Примеров тьма -- и в русской публицистике, и в еврейской.) Можно искать смысл случившегося, вникать в чужие обстоятельства, ощущать себя ответственным за то, что совершил твой народ (в том числе -- за «своих» мерзавцев, русских, еврейских, немецких...), знать, что простых решений мы не дождемся, что взаимные обиды будут отзываться новой и новой болью, что всегда найдутся любители нагреть руки на национальной розни (как и любители щеголять «чистотой риз» и «высокой» демагогией), -- и все равно вести ответственный разговор о том, что мучает очень многих. Это путь Солженицына.

Памятуя о том, как был встречен первый том исследования (а впрочем, и о давних обвинениях в адрес писателя), приведу все же одну цитату. Не про русскую историю ХХ века, которой посвящена книга, а про «евреев как таковых». «Что Бог избрал для своего человеческого воплощения и, во всяком случае, для исходной проповеди именно эту нацию и уже потому она избранная -- этого не может отрицать христианин. «Распни, распни Его!» -- то было всеобычное неизбежное ожесточение всякой темной фанатичной толпы против своего светлого пророка, -- мы же всегда помним: Христос пришел почему-то к евреям, хотя рядом были ясноумные эллины, а подальше и всевластны римляне».