Теперь, когда Сергей Женовач выпустил в Малом второй спектакль, «Правда -- хорошо, а счастье -- лучше» (первым было грибоедовское «Горе от ума»), стало окончательно ясно, что этот режиссер и этот театр созданы друг для друга. А ведь Малый, что ни говори, был разборчивой невестой. Такой поди сыщи жениха-режиссера. Это МХАТ, Вахтанговский или «Моссовет» (кто медленно, но верно, а кто с поистине космической скоростью) превращаются из театров в театральные площадки. Они за любым и за любого готовы пойти -- только помани. Сцена старейшего театра Москвы оставалась верна себе.

Возьмем для вящей наглядности «императорского» собрата Малого -- петербургскую Александринку. Яд сценического вольнодумства, впрыснутый сюда Мейерхольдом, до сих пор не испарился из ее пропитанных и напитанных актерской традицией стен (недавно сюда нагрянул с «Ревизором» Валерий Фокин и сразу пришелся ко двору). У Малого на режиссерский яд всегда находилось мощное противоядие. Этот оплот вдохновенного лицедейства не возьмешь, казалось, ни приступом, ни обманом. Не запугаешь и не обольстишь. Ученик Петра Фоменко (во всех смыслах первый из его учеников) обольстил. Сцена «оплота» отдалась ему по любви.

Женовач мало того что не разит наповал радикальными концепциями, он -- и это куда важнее -- умирает в актерах так, как нужно умирать в стенах Малого. Не грузя психологизмом, не призывая «зазерняться», не мешая свободному актерскому волеизъявлению и предпочитая жизни человеческого духа жизнь духа сценического. Он возвращает театру театральность, но не вымороченную и даже не стилизованную, а словно бы первозданную. В его спектакле нет «живых людей», но нет и социальных масок. Есть персонажи, сыгранные, как водится в Малом, жирными мазками. Вороватый садовник (Александр Клюквин), беспутный купец (Виктор Низовой), сметливая нянька-хлопотунья (Людмила Полякова), властная купчиха (изумительная Евгения Глушенко), бравый унтер-офицер (Василий Бочкарев)... Последний выше всяких похвал -- уж так крутит ус, так блестит глазом, так поводит плечом. Э-э-э, да чего там говорить!.. В этих сценических портретах не сыщешь светотени и объема, зато сразу же обнаружишь много ярких, насыщенных цветов. Чуть позже, приглядевшись, распознаешь посреди актерской вольницы наличие сильной режиссерской воли. Это яркое лоскутное одеяло не расползается на части. Наоборот, пленяет стройностью рисунка.

Но главное, в чем безусловно обнаруживается генетическое родство Малого и Женовача, -- их обоюдная страсть к Островскому. Точнее, к его изящным, ладно скроенным и крепко сшитым комедиям вроде «Правда -- хорошо». Давно замечено, что Женовачу всегда плохо удавались страсти-мордасти, вскрытие темных сторон человеческой души, игра на разрыв аорты, трагедийная мощь. Зато всегда и неизменно -- театральное лукавство, обаятельное озорство, добрая сценическая шутка... И Достоевский, и Тургенев, и Чехов, и даже отчасти Шекспир были увидены им сквозь призму Островского. И в «Идиоте», и в «Месяце в деревне», и в «Лешем» у него действовали милые люди, чьи недостатки простительны и понятны. Но ведь и Малый театр тоже по большому счету чужд высокой трагедии и экзистенциальной драмы. Тоже чурается «подсознательных» глубин и метафизических высот. Зато лукавство и озорство, вкус к комедии и любовь к характерности были присущи ему во все времена. Некоторые до сих пор по ошибке думают, что Малый -- это что-то такое важное, тяжеловесное, до тошноты серьезное. Полноте, и цитадель традиции, и Женовача всегда отличало легкое приятие жизни. Радость бытия, равно как и радость игры.

Так вот, вернемся к спектаклю. Сюжет комедии Островского, особенно в постановке Женовача, недвусмысленно отсылает нас к «Горю от ума». В центре -- резонер-правдолюб Платон, сражающийся, как несложно догадаться, не с высшим светом, а с купеческой средой, и сыгранный, что, разумеется, неслучайно, тем же артистом, который в прошлый раз играл у Женовача Чацкого, -- Глебом Подгородинским. Разница, однако, в том, что в «Горе от ума» противостояние правдолюба и среды было смыслообразующим, а в спектакле по Островскому -- нет. Тут образ резонера не возвышен и -- упаси бог -- не снижен. Просто, как и все остальные образы, задан как типаж. А ведь типажи в отличие от людей не могут вызывать морального осуждения или, наоборот, восхищения. Они лишь могут быть хорошо сыграны или плохо. Вот бабушка-купчиха препятствует счастью молодых. Так ей природой положено -- препятствовать, самодурствовать и вредничать. А вот пришел бывшая ее зазноба, унтер, и она, вспомнив молодость, правильно распорядилась внучкиной судьбой. И все хорошо закончилось.

А и не могло плохо. Потому что жизнь, что бы вы там ни говорили, устроена правильно. В ней почти всегда можно сказать: «Все будет хорошо. Они поженятся». И про правдолюба Платона с купеческой дочкой, и про купчиху с отставным унтером. И, будем надеяться, про Женовача с Малым. Оркестр, марш Мендельсона! Свидетели, ставьте подписи! Брачующиеся, сойдите с ковра! Отправляйтесь-ка лучше на сцену.