Поэзия Инны Лиснянской упорно противится жестким определениям и строгим интерпретациям. С одной стороны, вроде бы совсем не трудно исчислить «ключевые темы» и выявить смысловые связи, организующие четыре цикла, что составили ее новый сборник «В пригороде Содома» (М., «О.Г.И.»). Ну да, «Гимн» -- это о счастливой любви в старости, соименный книге раздел -- о безумии времени, сострадании и боли, «Тихие дни и тихие вечера» -- об одиночестве, а «Старое зеркало» -- обо всем, что отражается на стеклянной глади. Но любовь сцеплена с болью и одиночеством, приют «старосветских помещиков» соседствует с обреченным мегаполисом, история кончающейся в муках империи имеет прямое касательство к судьбе поэта, а старое зеркало не только отражает дом, сад, лес, дорогу, мирозданье, прошедшее и грядущее, но и чудесным образом остается собой -- обычным и волшебным старым зеркалом. Тут-то и начинается «с другой стороны», и, по-моему, это самое главное.

В лесу, где не бытует эхо,/ Где лето как в зиме прореха, -- / Мой утлый дом./ Собака лает, ветер дует,/ Мотыль порхает,/ хмель колдует, -- / Всяк при своем. Разумеется, здесь слышится некое иносказание, свидетельство о душе, ее тайнах, радостях и печалях, но легко очерченный пейзаж отнюдь не декорация, а его обитатели совсем не символы. Хмель это хмель -- и ему свойственно колдовать, как ветру -- дуть. Лиснянская делает ощутимым самодостаточность всего, к чему прикасается ее слово. Грань между «называнием» и «метафоризацией» исчезает. Мы видим лес и, что еще невероятней, действительно не слышим эха. И в это лето гость случайный/ Не станет ни лучом, ни тайной/ В моей судьбе./ Ель цепенеет, реет птица,/ Пространство млеет, время мчится, -- / Всяк по себе. Ахматовская рифма (случайный -- тайной) с ее многочисленными смысловыми обертонами оттеняет неповторимость новой мелодии -- слово и судьба Лиснянской, что не ждет «гостя из будущего», так же неповторимы, как цепенеющая ель и мчащееся время. И если вдуматься подробно,/ Ничто друг другу не подобно: / Часы -- ходьбе,/ Стрельба -- грозе, прореха -- лунке,/ Слеза -- росе, ресница -- струнке,/ А я -- тебе.

Кто скрывается за последним местоимением? Великий поэт-предшественник, восхищение которым обрекает на поиск самого себя? Возлюбленный, что и дорог своей всегда недоступной статью? Читатель, ищущий в новых стихах выражение собственных тревог, надежд и поисков? Все ответы «верны» и приблизительны -- «всяк по себе».

Поэтому в великолепном поэтическом ансамбле книги Лиснянской невозможно миновать ни одного пункта -- каждое стихотворение живет своей жизнью. Как зеркало, что не может лишь «служить» тем, кто в нем отражается. Под стеклянной кожей/ Есть во мне душа./ Я стою в прихожей,/ На окно дыша, -- / Но в открытом настежь/ Перспективы нет,/ Потому что застишь/ Ты мне белый свет. Лиснянская не хочет застить кому-либо белый свет -- потому и в самых горьких ее стихах свет остается светом, цвет (красный, синий, золотой, зеленый) -- цветом, а звук (будь то птичий щебет или гул самолета) -- звуком. Все сущее живо, может одарить радостью и взывает к состраданию.

Дыша недвижными ветрами,/ От ворожбы своей нема,/ Стоит стоймя в зеркальной раме/ Мучнисто меловая тьма, -- / Ни звездной синьки на мольберте,/ Ни утреннего багреца./ У этой дуры, как у смерти,/ Провалены черты лица./ Ей ни к чему ни злость, ни жалость,/ Ни отворотное питье,/ Так отчего дыханье сжалось/ Не за себя, а за нее? // Да неужели так же точно/ В той стародавней стороне/ Белей известки потолочной/ Стояла я в твоем окне?

Получается, что поэт все же говорит о себе, а зима (или зеркало) лишь метафоры? Нет, не получается. Ибо не случайна вопросительная интонация последней строфы. Ибо уподобление не тождество. Ибо поэту Ахиллесу никогда не догнать явь-черепаху. И не остановить своего обреченного и счастливого бега. Мир остается далеким и влекущим, пугающим и целящим, своим и чужим. В каждом изгибе лесной тропинки. В каждой реплике волшебного зеркала. В каждой домашней заботе. В каждой вести из гибнущего Содома. А потому -- в каждом новом стихотворении Лиснянской.

Гул волны черноморской -- в раковинах ушей/ У тебя, а в моих -- каспийской волны прибой,/ Но печальную оду заканчиваю мольбой/ Хорошей, земля, из последних сил хорошей! Хорошей, то есть будь собой и при своем. Как любовь, что остается любовью из Песни песней и в старости. Как музыка торфяных болот, властно врывающаяся в дом и сердце поэта. Как свобода пушкинского ветра, чьим порывом разрешается новая книга Лиснянской: Лишь ветер мне радость внушает,/ Как хлеб, что сейчас испечен,/ Прошедшего ветер не знает/ И будущим не удручен. И нет здесь никакого противоречия с могучей приязнью к ручью и скамейке, зиме и лету, недоступному родному Баку и всемирному Содому, любимому мужу и возлюбленному стихотворству. Коли всяк при своем (Пушкин полагал схожую формулу девизом России) -- при своем и поэт.