Странные дела творятся на белом свете. В здоровенном шестом томе нашей «Истории всемирной литературы» (М., 1989) имя Вильгельма Гауфа не упоминается вовсе. Нет не только персональной статьи, но даже упоминаний в общих списках. Конечно, затеряться в многоцветной и многоголосой толпе немецких романтиков просто -- понятно, что Гауф не Новалис, не Гельдерлин, не Брентано и не Гофман. Но ведь нашлось место в академическом издании для Тика и Арнима, Уланда и Эйхендорфа, Шамиссо и Ла Мотт Фуке. Чем, спрашивается, два последних сочинителя, создатели соответственно «Истории Питера Шлемиля» и «Ундины», лучше Гауфа? Тем, что Шамиссо правильно мыслил о декабристах, а «Ундину» Жуковский претворил в волшебные русские стихи? Но ведь и Гауф в «пламенных реакционерах и клерикалах» не числился, а прихоти гениальных поэтов (это я о Жуковском) закона нет. Можно, конечно, сетовать, что Жуковский не совершил еще одного чуда -- не прикоснулся к «Сказанию о гульдене с оленем» или «Холодному сердцу» (вполне мог бы), но ведь без сказок Гауфа (в «обычных» переводах, а того чаще -- пересказах) невозможно представить себе детство многих поколений российских читателей. Разве можно забыть колдовской суп, что погрузил Якоба в колдовской многолетний сон и превратил мальчугана в уродливого карлика с кошмарным носом? А смешливого калифа, что чуть не остался на всю жизнь аистом? А Маленького Мука? Или мы хотим уподобиться коварному деспоту, что получил надежное средство от беспамятности и жестокосердия?

«-- Вероломный король, -- заговорил он, -- ты платишь неблагодарностью за верную службу, да будет тебе заслуженной карой уродство, которым ты поражен. Я оставляю тебе длинные уши, дабы они изо дня в день напоминали тебе о Маленьком Муке.

Сказав так, он стремительно перевернулся на каблуке, пожелал очутиться где-нибудь подальше, и не успел король позвать на помощь, как Маленький Мук исчез. С тех пор Маленький Мук живет в полном достатке, но совсем одиноко, ибо он презирает людей. Житейский опыт сделал его мудрецом, который, невзирая на странную наружность, более заслуживает уважения, нежели насмешки». Напомним, что рассказавший эту историю купец Мулей услышал ее от отца, который перед тем основательно выпорол сынишку, по глупости дразнившего почтенного старичка ростом «не больше трех-четырех футов».

В отличие от своего героя Гауф людей не презирал, а жалел. Поэтому так значимы развязки его историй. Счастливые и словно бы небрежные. Почему калифу и визирю, нарушившим запрет на смех (между прочим, потешаясь над забавными аистами они, по сути, глумились над собой -- и Гауф дает это почувствовать), все-таки удалось вернуть себе человеческое обличье, а потом и власть над Багдадом? Ведь калиф совсем не хотел жениться на заколдованной сове, не верил, что она -- прекрасная принцесса, толковал о «сделке вслепую»! Да потому, что калиф совсем не злодей и урок временного пребывания в перьях аиста худо-бедно усвоит. Как расколдованный Якоб (бывший Карлик Нос) с гусыней Мими добрались до волшебника Веттербока, что снял чары со своей «оптичевшейся» дочери? Да как-нибудь уж добрались. Почему Стеклянный Человечек все же помог злосчастному Петеру Мунку вернуть себе человеческое сердце да к тому же еще воскресил убитую Петером же Лизбет? Да потому, что глупая жажда наживы, что заставила угольщика поддаться искушениям Михеля Голландца и долго жить грешником с «холодным сердцем», не схрумкала героя вчистую. Да потому, что, как говорит мудрый Стеклянный Человечек, «жаль мне тебя, хоть ты и негодяй». (Так жалеет своих непутевых братьев Куно в «Сказании о гульдене с оленем» -- и не его вина, что хамы принимают доброту за слабость и сами торят себе дорогу к гибели. Так в «Стинфольской пещере» жалеет обезумевшего Вильма Коршуна его лопоухий друг Каспар Колпак, хотя жалость эта оборачивается для него самого потерей души и вечными муками.) Почему раскаялся атаман разбойников (обрамляющая новелла «Харчевни в Шпессарте», последней Гауфовой книги сказок, той самой, где появились его шедевры -- «Сказание о гульдене с оленем» и «Холодное сердце»)? Да потому, что темных греховодников и без того много. (Прежде вину свою искупил другой «благородный разбойник» -- повелитель пустыни Орбазан, по почину которого рассказываются шесть сказок «Каравана».) Прощать -- прерогатива не только мудрых героев (после разоблачения будет прощен самозванец-портной из «Сказки о мертвом принце»), но и писателя. В общем-то знающего, что судьба далеко не всегда так милостива, как в «Истории Альмансора» (здесь спасителем героя, араба, злой волей большой истории заброшенного в далекий «Франкистан», оказывается общеевропейский «муж судьбы», тот, кто в Египте был знаком герою как Petit Caporal, а потом обернулся «султаном франков», императором Наполеоном).

В уже не раз помянутом «Сказании о гульдене с оленем» все кончается «правильно» -- злые братья получают по заслугам. Только прежде того, схоронив своих единственных друзей -- мудрую колдунью и славного капеллана, «добрый Куно умер на двадцать восьмом году». И вовсе не факт, что от яда, который подослал ему младший братец, как утверждают «злые языки». Может быть, просто так.

Гауф не дожил и до двадцати восьми -- умер в двадцать пять. Хотя никакими ультраромантическими злоключениями жизнь его отмечена не была. Родился в почтенной семье вюртембергского чиновника. Учился в почтенном Тюбингенском университете. Как и подобает доброму буршу, проказил вволю, но в меру. (Веселые студенческие безумства отозвались прелестным рассказом «Фантасмагории в бременском винном погребке». -- Проезжая в почтовой карете мимо статуи Роланда, я весьма дружески поклонился рыцарю давних времен, и к ужасу почтальона он кивнул мне каменной головой.) После университета был домашним учителем и довольно успешным литератором «широкого профиля». Сочинил множество стихов, новелл и два романы. Один из них -- «Лихтенштайн», о позднесредневековой Германии -- через столетие без малого надолго околдовал отроковицу Цветаеву и отозвался стихотворением в ее «Вечернем альбоме»: Мы лежим, от счастья молчаливы,/ Замирает сладко детский дух./ Мы в траве, вокруг синеют сливы,/ Мама Lichtenshtein читает вслух («Как мы читали Lichtenstein»). Женился на любимой кузине. И, подхватив грипп, скончался через неделю после рождения дочери.

Предчувствовал ли он раннюю смерть, мы никогда не узнаем. Знаем мы -- читатели и почитатели трех высших созданий Гауфа, сказочных сборников «Караван», «Александрийский шейх и его невольники», «Харчевня в Шпессарте», -- другое: уют и покой, честный достаток, семейный лад и дружескую беседу Гауф очень любил. А еще он любил «маленьких» -- тех, кого готовы унизить богатеи, ограбить разбойники, осмеять злые мальчишки или «добропорядочные» филистеры. Он верил в их мужество, сметливость, благородство и незлобивость. И надеялся, что рано или поздно -- как в сказке -- за все это его маленьким героям воздастся сторицей, а страшные приключения, выпавшие на их долю, обернутся волнующими и трогательными воспоминаниями. Сказками, в которых все к лучшему. Потому и собираются вновь путники, некогда перехитрившие разбойников в Шпессартском лесу, а главный герой этой истории радуется вести об исправлении вожака бандитов. «Не будь атамана, он, надо думать, вряд ли попал бы в тогдашнее опасное положение, но не будь этого человека, он бы и не смог уйти от разбойников. Вот и выходит, что в душе у честного золотых дел мастера жили только добрые и дружественные мысли, когда ему вспоминалась харчевня в Шпессарте».

Вот и вся сказка о маленьком сказочнике. Забывать, то есть обижать, которого, право слово, совестно.