Визит знаменитого английского дирижера готовился два года. За это время, по сведениям представителей оркестра Musica Viva, Норрингтону поступали и другие предложения о визите в Россию. Но именитый революционер оценил, как он выразился, «неиндустриализированный, неинституционализированный» имидж оркестра во главе с виолончелистом Александром Рудиным и появился в Москве аж за несколько дней до концерта. Звезд такого масштаба привычнее видеть падающими с небес ровно на столько, сколько нужно, чтобы отыграть программу с одной репетиции. Но сэр Норрингтон решил прочитать здесь необъявленную лекцию, встретиться с консерваторскими студентами и подробно проработать с музыкантами программу концерта в БЗК. Английский джентльмен и дирижер оказался удивительно разговорчив. Не так, конечно, как английский режиссер Питер Гринуэй, но все-таки. Тем не менее на репетициях он почти не объяснялся с оркестрантами словесно -- только руками. Отчего музыкантам пришлось настроиться на очень пристальный лад, и это отразилось на звучании.

Сэр Роджер Норрингтон -- английский интеллектуал из породы шестидесятников. Для музыканта это означает совершенно определенную позицию, одну из двух, на выбор: либо авангардистскую, либо аутентистскую. Нашему герою оказалась ближе вторая -- историческая (старинная) музыка на исторических инструментах, исполняемая по заветам, извлеченным из пыльных исторических трактатов.

Англичанин университетской породы, Норрингтон начинал и с английского специалитета -- хорового пения. Только со временем к организованному в 1962 году «Шютц Хору», тихо помешанному на барочных партитурах Шютца, присоединился оркестр London Classical Players со своим старинным инструментарием. И вместе они стали иконой аутентистского движения.

Норрингтон чем-то неуловимо напоминает героев Ивлина Во (даром, что в Кембридже изучал английскую литературу). Похожая смесь скепсиса и пылкости, чопорности и иронии. Он так же терпеть не может инертную механику традиционных институтов (в данном случае филармонического академизма), но варится в этой каше, исполняя отдельные ритуалы, хитря, негодуя, ухмыляясь, находя и защищая собственные частные территории.

Хорошо заметно, что Норрингтон любит шагать в ногу со временем. Сорок лет назад его интересы лежали в сфере исторического исполнительства ранней музыки. Но десять лет назад стало понятно, что особенно животрепещущей становится тема исторического исполнительства традиционного филармонического репертуара -- романтической музыки. Причем не только на старинных инструментах, но даже и на современных, впрочем, с историческим налетом в исполнительских манерах.

Теперь большую часть времени дирижер работает с традиционными оркестрами -- Штутгартского радио и Camerata Salzburg. Он записывается на EMI, BMG, Virgin, Decca, работает в качестве приглашенного дирижера с лучшими европейскими оперными театрами и разъезжает по миру с концертами и текстом, который он преподносит то в виде лекции, то в виде сообщения для прессы, то в качестве публичного послания. Суть этого программного манифеста сводится к следующему. Вибрация левой руки при игре на струнных инструментах, то есть основа основ так называемого классического струнного звучания, использовалась вовсе не от века. Более того, в оркестровой игре эта основополагающая филармоническая манера не использовалась даже в романтические времена, а первые такие записи относятся к концу 30-х -- началу 40-х годов ХХ столетия. Так что, по мнению Роджера Норрингтона, необходимо возвращать партитурам звучание, какое предполагали их авторы. И распространять принципы и ценности «поискового» исторического исполнительства на традиционную оркестровую игру.

Иллюстрация этой идеи, предложенная дирижером в Москве и рудинскому оркестру, и притихшей публике, могла сразить даже тех, кому знакомы благородно-терпкие тона записей Норрингтона. Эффект неожиданно зазвучавшего оркестра Musica Viva был удивительным и трогательным. Дирижер предложил экстраромантическую программу, в которую вошли малознакомая местному филармоническому ритуалу увертюра Мендельсона «Морская тишь и счастливое плавание», популярный виолончельный концерт Шумана с Александром Рудиным и хрестоматийная «Шотландская» симфония Мендельсона, исполненная с беспредельным очарованием и экспрессией, лишенной сентиментальности, в элегантно трепетном духе.

«Морская тишь и счастливое плавание» по мотивам гетевских стихов произвела на многих самое сильное впечатление, поскольку из-за лаконичности и выстроенности звучала словно манифест. Эффект сниженных уровней громкости и пафоса, очень подробная фразировка, очень детальная динамика, нюансы и приключения артикуляции, плотный, «говорящий» баланс групп -- и в результате текст становится похож на романтическую живопись. Где всякая буря -- в рамочке, а всякая призрачная гладь оборачивается плотными мазками и тонкими трещинами живописного слоя.

После увертюры этот архаизированный, текстурный романтизм подвергся испытаниям -- сперва сольно-концертным стилем музицирования, потом крупной формой. И оказался чуть размыт, чуть менее концентрирован. Но все же нельзя было не заметить, как просвещенная рудинская интонация и его ансамблевая осанка в сочетании с тщательной, иронически замаскированной работой сэра Норрингтона не дали Шуману никакой возможности склониться к привычному героически-взвинченному образу. Шуман был тих, подробен, в трогательно ласковом смятении, с щемяще-безупречными манерами.

Те же качества текстурности и терпкой, детализированной экспрессии играли на румяных щеках грустной «Шотландской» симфонии Мендельсона. И хотя не все части звучали равноценно (в стремительной второй вместо легкой артикуляции стали заметны традиционные филармонические мускулы, а в третьей куда-то делась концентрация, и фраза потеряла подробность и упругость), симфония красиво и убедительно сложилась как целое. Причем динамический профиль этого целого оказался ближе моцартовскому крою, нежели «среднеромантическим» лекалам.

Сэр Норрингтон периодически жалуется: «Миры аутентистов и академистов разделены и мало соприкасаются. Для филармонической публики аутентист -- это такой хмырь в сандалиях, пьет свой йогурт». Тем не менее на примере московского концерта ему удалось показать, что аутентизм может обходиться без йогурта, может светиться «поисковыми» мотивациями сквозь звучание традиционного оркестра (не забудем, что опыт рудинского оркестра, даже при некоторой нехватке класса, вполне располагает к подобному сотрудничеству) и способен предлагать публике необходимые по норрингтоновской модели два набора факторов -- просвещенную технику и особенную атмосферу. Причем последняя смотрелась в БЗК до слез изящным раритетом.