Поводом продолжить разговор о салоне и салонном искусстве явилась «юбилейная» XIII ярмарка антиквариата в ЦДХ. Уровень ее средний. И это хорошо. От сенсационных фальшивок и фальшивых сенсаций хочется отдохнуть. Символом стабильности можно считать академический салон. На большинстве стендов розовели закаты, голубели рассветы и аловели жирные, с одышкой, розы. Кроме того, было много томной бледной «немощи» времен fin de siecle. Имена творцов такого искусства, как правило, оканчиваются на «ский»: Айвазовский, Семирадский, Судковский, Крачковский, Васильковский, Александровский и ветвистый куст Маковских. Почему так получилась -- проблема отдельная. Польша, знаете ли, до сих пор для многих является символом европейского качества по сходной цене. Цены на искусство «ских» в последнее время заметно выросли. Красиво, надежно, проценты каждый год набегают. Капиталовложение -- что надо. В смысле художественного качества «прозрения» по поводу салонного академизма более чем спорные. Мнения разные. Авторитетный консультант по формированию частных коллекций Елена Куприна полагает, например, что «второй ряд «ских» не уступает первому, и давно пришла пора оценить его по достоинству. Однако почему-то после успешного и стабильного в качественном отношении XIII салона припомнить что-либо через два дня после визита ох как затруднительно. Почему же? Свои соображения по данному поводу обозревателю газеты Сергею ХАЧАТУРОВУ высказал знаменитый ученый, профессор Московского университета Михаил АЛЛЕНОВ.

«Пышное цветение» салонного академизма является одной из заметных особенностей в художественном ландшафте 80--90-х годов XIX столетия.

Академизм однажды был назван тенью, которую отбрасывали сменяющие друг друга направления. Карл Брюллов создал первый прецедент компромисса классицистической нормативности с романтической «свободой». В сущности, здесь и появился в собственном смысле академизм как узурпатор расхожих штампов «иного вкуса» -- иного по отношению к вкусу, ранее господствующему, но со временем утратившему свою авторитетность, а главное -- финансовые кредиты. В своей эклектической, «приспособительной» эстетике, которую вполне можно и, точнее, необходимо назвать беспринципностью, имеющей единственный резон -- желание нравиться, академизм имеет свою собственную тень, именуемую «салонное искусство», являющееся кабинетным вариантом академического grand art.

В главной своей ипостаси академизм претендует быть наследником репертуара, сценографии и режиссерских жестов «большого стиля». Стиль тяготеет к изображению помпезных оперно-балетных мизансцен, рисующих исторически значительные, и если не легендарные, то все же пользующиеся известностью события -- например, «Княжна Тараканова» (1864, ГТГ) К.Д. Флавицкого.

Другой ряд сюжетных предпочтений -- это «история домашним образом». Ведь исторические разломы часто проходят через святая святых человеческого общежития -- дом, семью, дружественный круг. В этом ряду окажутся «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе» Ге, суриковский «Меншиков в Березове», отчасти «Не ждали» Репина.

Отдельной формой этой «одомашненной истории» являются дворцовые драмы, происходящие за кулисами, «за занавесками» «большой истории». Главным специалистом в этой отрасли почитался француз Поль Деларош. В русском изобразительном искусстве почин здесь снова принадлежит Брюллову, его картине «Смерть Инессы де Кастро» (1834, ГРМ). Их разновидностью являются проходные, побочные эпизоды известных историй или обычного времяпрепровождения известных исторических лиц, не имеющие собственного значительного содержания или интриги, весь интерес которых составляет мелочи: историческая бутафория, убранство интерьеров, покрой костюмов, прически, повадки, исторический «макияж». Таковы сочинения К.В. Лебедева «Боярская свадьба» (1883, ГТГ), И.О. Миодушевского «Вручение письма Екатерине II» (1861, ГТГ), А.Д. Литовченко «Иван Грозный показывает сокровища английскому послу Горсею» (1875, ГРМ) и др.

Наконец, особый подраздел одомашненной истории составляет история в жанровых картинках, где изображается классический -- греческий и римский -- мир в неофициальной обстановке и, так сказать, с доставкой на дом. Как со стороны предмета изображения, так и со стороны стилистики в них дает о себе знать вещизм эклектических интерьеров. Это история запанибрата, податливая обживанию, словно бы подробные эскизы декораций и костюмов для домашних игр, шарад и живых картин в классическом вкусе. Необходимая иллюзия приближенности далекого обеспечивается уже апробированной академизмом тактикой, а именно прививкой классическим сюжетам современных способов достижения сиюминутной «трепетной жизненности», включая пленэристические эффекты, к которым позднее присоединяется «импрессионизм», но, разумеется, не как система, способ видеть, а в общем эффекте свободной, размашистой кисти.

Как положено по академическому регламенту, все эти «авангардистские» штуковины берутся в виде обжитом, прирученном, но все же способном призраком новизны, то есть новомодного шика, возбуждать платежеспособную восприимчивость. Она же, эта новизна, играет здесь роль заманчивой глянцевой упаковки для комплекта исторических иллюстраций. Произведения историзированного жанра были сувениром, перенесенным в бытовой ансамбль XIX столетия из воображаемого «путешествия во времени», где все, что прочитано в исторических хрестоматиях и мифологических сводах, предстает виденным воочию. Однако дабы вернуть легендарное событие туда, где все выглядит, как оно бывает в жизни, нужно лишить его смыслового, легендарного ореола, то есть попросту обессмыслить. В истории, обрисовавшейся на месте этого испарившегося смысла, проступает та двойственность, которая была с прозрачной ясностью сформулирована Гоголем в бессмертном: «Ноздрев был в некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории. Какая-нибудь история непременно происходила...» Событие превращается в происшествие, притча -- в сплетню, исторический рассказ -- в апокриф из жанра скандальной мемуаристики.

Долгое время академизм удерживает завещанную романтизмом приверженность к эпохе, где встречаются мир древний, языческий, и мир христианский. Здесь возможны были два варианта; условно их можно определить как «дионисийский» и «аполлонический». В первом живописуется разложение, упадок, одичание или помпезные оргии. Первое самостоятельное произведение главного специалиста в этой области Генриха Семирадского так и называется «Римская оргия блестящих времен цезаризма» (1872, ГРМ). В «аполлоническом» варианте исповедуется культ красоты, царствует гармония, идиллическая нега вприглядку с кондитерски-сладостными, заимствованными у того же Брюллова ландшафтными мотивами.