Изюминка «Звезды» (№10) -- публикация романа Геннадия Гора (1907--1981). Гор, в 60--70-х годах довольно широко известный писатель фантаст, начал писать совсем молодым, еще в конце 20-х. Некоторые его ранние рассказы пробились в печать лишь на закате жизни писателя -- и особого резонанса не получили. Между тем за чтение этих самых рассказов и печатающегося ныне в «Звезде» романа «Корова» Гор был исключен из университета. Позднее Гор «Корову» якобы «потерял» -- по сути, спрятал не только от сторонних глаз, но и от самого себя. Как следует из предисловия Андрея Битова «Перепуганный талант, или Сказание о победе формы над содержанием» (опус по-битовски несколько вычурный, но безусловно полный любви к старому писателю), в Горе уживались застарелый страх, вполне конформистские наклонности и трепетная любовь к вытоптанной, ставшей потаенной словесности времен его молодости. Это и уберегло его подсоветскую прозу от сползания в бесцветность. Задуман Гор был настоящим писателем. Видно это (как и родовые черты «литературы 20-х») уже по первым строкам наконец найденной «Коровы»:

«Беременная баба пасет беременную корову.

Они медленно передвигаются, объединенные одним хозяйством и одинаковым положением. Их вспученные животы сочетаются над зеленью луга, и они чувствуют себя, как трава, частью луга. Они растворяются в зеленой траве, и им кажется, что они зеленеют, как трава. Но вот женщина вспоминает, что у нее есть муж, мужу нужно сварить обед, а корову нельзя оставлять одну. И она грустит. Ее грусть передается корове. Но трава на лугу остается веселой, вода в речке веселой, деревья на берегу веселыми. Теперь ни корова, ни женщина не чувствуют себя частью луга, как вода частью реки. Корова жует траву с тем видом, с каким ее хозяйка пила бы чай в гостях у кулака. Она не жует, а только делает вид, что жует, и ей кажется, что она жует. С грустным видом они ходят по веселой траве, под веселым небом».

А вот финал -- тринадцатой главы и всего романа:

«-- Сгорит ли корова, прежде чем догонит меня, -- размышляет кулак, -- или прежде догонит, а потом сгорит?

Он бежит. Но корова и огонь ближе. Она уже вот, догорая шерстью, но еще живая. Глаза ее горят, рога горят, но она еще живая.

Но вот прыжок. И вот удар. И кулак у ней на рогах. Кулак повис на ее рогах, как сено на вилах.

Так погиб кулак».

«Знамя» (№10) радует поэтической рубрикой. В журнале опубликована подборка Тимура Кибирова «Нищая нежность». На сей раз повременное издание опоздало -- стихи уже увидели свет в составе сборников «Amour, exil...» (СПб., «Пушкинский фонд») и «Юбилей лирического героя» (М., «О. Г. И.»), -- о них наша газета уже писала. Поскольку обе книги не слишком доступны даже в столицах, журнальная публикация особенно кстати.

Без сомнения не пройдет мимо ценителя поэзии подборка Евгении Извариной (Екатеринбург) «Прожектор с котлованом». Приведем стихотворение без названия, но с эпиграфом -- «...Сиротами остались...» (выделены нетрадиционные ударения):

Пятый корпус, третий нумер,/ телефонный вязкий зуммер,/ коммунальный кондуит./ Старичок-любитель умер- - / голубятня постоит. // Погасили свет в каморке,/ не пометили крестом/ голубятню на пригорке/ с покосившимся шестом. // И теперь ночами -- клекот/ приглушенного сверла,/ бормотание и рокот,/ синеватые крыла -- // словно смерти постепенной/ лишь на слух словарь блаженный/ подбирать разрешено:/ снег октябрьский, пух нетленный/ и сиротское пшено.

Стихи Владимира Брусьянина публикуются, увы, посмертно. Поэт скончался в апреле -- ему было только сорок шесть лет. Пепел зари вечерней./ Липовый мед./ Выйдешь из заточенья -- / воля добьет./ Не к чему прислониться./ Треп торгашни./ Блеф иллюзионистов./ Желчью тошнит./ Сунешься вправо-влево -- / бред и вранье./ Не доконала клетка -- / воля добьет./ Как забредет священник --/ жди палача./ Пепел зари вечерней./ Липовый чай.

О рассказах Людмилы Петрушевской приходится сказать то же, что говорилось неделю назад по поводу ее публикации в №9 «Звезды»: знакомо, качественно, инерционно -- не хуже и не лучше. «Книга Ависаги», очередная вариация-стилизация Юрия Волкова на ветхозаветные темы, -- вещь на любителя.

Любопытны воспоминания о Корнее Чуковском (Татьяна Сырыщева «Корней Иванович», Галина Коган «Полотняный завод -- Переделкино») и «конференц-зал», посвященный проблеме «геном человека» (участвуют биологи, философы, физики, священник и писатель-фантаст).

Незаурядным событием кажется «роман-идиллия» Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Выдающийся филолог написал о своей семье -- об удивительно крупных, свободных и красивых русских людях, что жили при советской власти в Северном Казахстане (Южной Сибири). И написал так, что понимаешь: Чудаков -- настоящий сын своих родителей, внук своих бабки и деда -- главного героя чудаковской книги и, думается, судьбы. Об этом повествовании непременно будет рассказано подробно -- по выходе его окончания (№11). Пока один совет: читайте обязательно.

Бранить современные журналы -- занятие легкое и не без приятности. Сам не раз этим пробавлялся. И ведь не без реальных на то оснований. Но все познается в сравнении. Плакальщикам по временам «небывалого расцвета советской литературы», многотысячных тиражей, «всеобщего внимания к словесности», «настоящего писательского авторитета» было бы полезно прочитать если не годовую подборку любого «общественно-политического и литературно-художественного» ежемесячника брежневской эпохи, то хотя бы книгу Владислава Матусевича «Записки советского редактора» (М., «Новое литературное обозрение»; ее фрагменты прежде публиковались в одноименном журнале). Хорошее, надо сказать, средство от ностальгии и гнева на нынешний «упадок».

В поденных записях автора предстают чудные картины литераторско-редакторской жизни второй половины 70-х -- начала 80-х годов. Матусевич сперва трудился в «почвенном» «Нашем современнике», затем -- в «центристском», отнюдь не блиставшим свободомыслием «Октябре» (кстати, и по сей день возглавляемом тогдашним шефом -- Анатолием Ананьевым). Конечно, журналы эти не были близнецами-братьями, но теперь их сходство кажется куда большим, чем различия. Главное для «движителей литературного процесса» отнюдь не словесность, но слухи, репутации, взаимное подсиживание, интриги, поиски врагов -- и перманентное пьянство. Словно бы и не про писателей читаешь, хотя действие разворачивается исключительно в «литературной» среде. Чужаками смотрятся здесь не угодливые шестерки и подозрительно насупленные либо самовлюбленные, исполненные дутого величия «хозяева», но нормальные писатели, волей-неволей обреченные на существование в этом болоте. Все не столько даже подло и глупо (хотя и этого навалом), сколько пошло и мелко.

По книге Матусевича, разумеется, нельзя судить о реальной (то есть живой) литературе минувших лет. Но о литературном быте, литературном процессе, литературной среде -- очень даже можно. И если после этого морока, после стольких лет систематической «игры на понижение», воспитания серости (писательской и читательской), подчинения словесности каннибальской идеологии и человеческой мелкости мы имеем то, что имеем (включая сегодняшние журналы), то не плакаться нам должно, а дивиться внутренней мощи русской литературы. И Бога благодарить -- милосерден не по грехам нашим.