Взявшись ставить «Спартака», Наталья Касаткина и Владимир Василев, несомненно, руководствовались художественными, практическими и личными соображениями одновременно. Заманчиво взяться за одну из лучших балетных партитур ХХ века. Самое продаваемое название из репертуара Большого театра именно «Спартак» -- быть может, интерес зарубежных импресарио вызовет и продукция театра «Классический балет». И наконец, хотелось еще раз поспорить с автором большетеатровского спектакля Юрием Григоровичем, вечными оппонентами которого числятся два работающих в тандеме хореографа.

Григорович в советское время олицетворял державную власть в балете, они -- непокорную интеллигентскую лирику. Он в 1968-м вложил в своего «Спартака» имперскую мощь, по-цезарски расчетливо распределил силы и заставил зрителей равно восхищаться борцом за свободу и его безжалостным противником, не позабыв назидательно убить бунтаря в финале. Борьба красива, но бессмысленна -- таково было «послание к человечеству». Люди -- свиньи (соратники Спартака ударялись в некрасивый разгул), умирать за их свободу... ну, далее каждый мог додумать самостоятельно.

Касаткина и Василев в то время не брались за подобные сюжеты (никто бы и не позволил), а теперь вот решились. Зрелище получилось странное. Естественная жалость к людям обернулась на сцене безволием сюжета и пластики. Быть может, для того, чтобы режиссер мог прикончить гладиатора на сцене, он сам должен быть немного любителем крови -- не знаю. Знаю только, что все сцены поединков и сражений (их ставил специально приглашенный каскадер, «вице-президент федерации вольного боя, вице-президент федерации русского боя, генерал-майор, князь Александр Малышев») картинны, безопасны и скучны. Знаю, что зрители начинают смеяться в тот момент, когда поверженные Спартаком на арене противники встают как новенькие. Что когда в рядах римской армии оказываются девушки с султанами на шлемах, зрелище начинает напоминать мюзик-холл (между прочим, спектакль -- копродукция с ГЦКЗ «Россия»). А в финале, когда уже распятые рабы бодро сползают с крестов и скрываются за декорациями, в зале возникает совсем неприличный смех.

Это не просто техническая беспомощность -- ну не придумали, как убрать трупы. Это невключенность в свой собственный сюжет, неверие в то, что мир действительно так жесток. А я натяну одеяло на голову -- меня никто и не увидит.

Но зачем, зачем браться? Если не хватает собственно хореографических идей (Спартак -- Юрий Клевцов -- отвешивает прыжки по кругу, как сотни протагонистов до него. С рвущейся музыкой это не вяжется никак; Григорович в своем спектакле отдал Спартаку диагонали сцены, и создавалось выражение прорыва и побега.) Если хотелось поставить спектакль про «разврат Рима», то сцены этого самого «разврата» примитивны до неприличия. Вот стоит связанный Спартак, к нему подбирается римская гетера и начинает гладить по причинному месту. Он отворачивается с выражением на лице «уйди, противная». Возбуждающий римлян танец гадитанских дев напоминает занятие по аэробике -- руки у девушек за головой, и они попеременно двигают то левым, то правым бедром. В сцене оргии ложится на авансцену Красс (Владимир Муравлев), сверху на него укладывают насилуемую возлюбленную Спартака и начинают ее за руки--за ноги двигать вверх-вниз -- и ни протеста, ни вожделения, ни мерзкого удовольствия соучастников. Производственный процесс.

В спектакле масса вещей и людей совершенно ненужных, необязательных. Ходит на массивных котурнах бывший диктатор Сулла (Сергей Белорыбкин). Выводит на поводке живую таксу. Увенчивает лавровым венком Красса. И все. Но присутствует на сцене весь первый акт. Рабы сбрасывают захваченные у римлян штандарты в правую кулису движением, скопированным из хроники 1945 года. В зале опять смех. И замена финального оркестрового вопля на голошение в микрофон пухлого контртенора Эрика Курмангалиева, весь спектакль без дела слонявшегося по сцене в белой хламиде (в предшествующих премьере интервью Владимир Василев утверждал, что «в Европе I в. до н.э. уже бродили первые христиане», они и будут наблюдать за восстанием, но вмешиваться не будут), была вполне логична -- если во всем спектакле нет масштаба трагедии, то и финал должен быть никаким.

У Григоровича давным-давно не было новых постановок, он более не хореограф, он торгует вразнос правами на сделанные когда-то спектакли. Он ушел из искусства, закрыл дверку и вот уже двадцать лет спускается по лестнице, не глядя по сторонам. Теперь Касаткина и Василев решили крикнуть вслед что-то очень для них важное -- но голос оказался слишком слаб.