Юбилей начался с реквиема. Пошли в сумраке из кулисы в кулису темные фигуры, потащили за собой замотанные в тряпки трупы на веревочках. Грянула моцартовская фонограмма. Затем плотный молодой человек с искаженным лицом, весь в белом, стал искать смысл жизни среди агрессивного сине-серого кордебалета. Почитатели таланта Бориса Эйфмана довольно вздохнули в креслах, узнав отрывок из спектакля. И в дальнейшем программа предполагала только теплое чувство узнавания. Для того и был устроен вечер.

Вот Алеша Карамазов в белом балахоне воздевает руки посреди стада роботообразных. А вот то же стадо сминает Ивана Карамазова, пытавшегося им покомандовать. Вот в глаза зрителям направляется пронзительный синий свет, и в луче прожектора начинают любовные игры наследник престола и его возлюбленная (это уже «Русский Гамлет»). Вот Чайковский в посвященном ему балете мучается от гомосексуализма. А вот в опусе на тему «стены между религиями не достают до небес» («Мой Иерусалим») молодой человек сначала оплакивает еврейскую долю, а затем сквозь слезы начинает радоваться вместе с друзьями. И ни в одном фрагменте, ни в одном балете, ни в малюсенькой задумке нет ничего скрытого, неочевидного, что тебе не разжевали бы десять раз и не спросили бы затем: ну, понятно?

Эйфман всегда ставит именно так. И всегда ставил. Но вот когда его театр только начинался, эта прямота чувств и выражений возникала в советской стране. Когда все упрятывали смысл, чтобы его сберечь, Эйфман кидался и говорил: дважды два -- четыре!!! Правда!!! И все радовались вместе с ним. Почитали его артистов (на смену харизматику Валерию Михайловскому пришли менее яркие, но не менее самоотверженные поколения). Отмечали высокий класс работы кордебалета (до сих пор непотерянный). И аплодировали умению протащить на сцену музыку Pink Floyd (сейчас все больше классика, самая знакомая, вроде Лунной сонаты, да еще порезанная на кусочки). Тогда бедность собственно хореографического языка, однотипность всех балетов не принималась во внимание. Было важно, что сказал, а не как. И прорабатывали его всякие комсомолы, и прогрессивная общественность поддерживала. А теперь театр получает отличные рецензии в Америке (там любят, чтобы все про русскую душу объясняли, а Эйфман еще пускает фонограмму с чтением фрагментов из Достоевского) и печальные в России. И средний возраст публики -- полтинник. И юбилей начинается реквиемом.