Еще недавно этот фестиваль назывался гораздо проще и скромнее -- Петербургский фестиваль старинной музыки. Однако организаторы сочли, что английская early music («ранняя музыка») не соответствует нашей «старинной». Поскольку главная цель петербургских музыкантов -- доказать, что early music полна сил и не собирается устаревать, в названии появился курьезный англицизм.

От года к году фестивальная афиша все хорошеет и хорошеет -- в ней все больше известных иностранных имен, благодаря которым аутентизм превратился из изыска для узкого круга в будничную данность европейской культуры. Нынче Петербург заполучил самого что ни на есть отца-прародителя early music -- голландского клавесиниста Густава Леонхардта, который в 60-е годы первым призывал коллег отказаться при исполнении Баха от рояля и вернуться к старому доброму клавесину. За день до него в Северной Венеции побывал и один из адептов аутентичного музыкального Средневековья -- испанец Жорди Саваль, выкопавший некогда из архивных глубин испанских монастырей удивительной красоты и обаяния опусы, в которых причудливо сочетаются «ученая» полифония и терпкие краски иберийского фольклора. Пусть кому-то и кажется, что титаны теперь живут самоповторами, но одно сознание того, что они, живые и здоровые, стоят на сцене, внушает священный трепет.

Несколько хуже обстояло дело с нынешним поколением аутентистов. Выбор исполнителей early music столь велик, что найти лучших очень даже непросто. Сказывается несколько обособленное положение в ряду других европейских фестивалей -- если тамошние артменеджеры полагаются на личный слуховой опыт, то питерцы вынуждены довольствоваться в основном записями. А живое выступление и компакт-диск -- две совершенно разные истории. Сколь роскошно звучит в записи хваленый Фрайбургский барочный оркестр, столь формальным и скучным оказывается он наяву -- с немецкой педантичностью отмеряет такт за тактом, штампуя один барочный опус за другим, словно фабричные игрушки. Голый профессионализм в отсутствие индивидуальной интонации, как в случае с Лондонским фортепианным трио, чреват еще более неприятными последствиями. Музыка, которую с таким трудом возрождают в Петербурге, обретает выраженный музейный привкус, свойство вещи, что хорошо сохранилась, но не востребована сегодня, а посему необязательна. В этом случае результат получается неожиданным -- early music становится той самой старинной музыкой, от которой все бегут.