Случай редкий: официальная премьера «Игры снов» в театре Et cetera назначена на ноябрь, а первое платное представление уже состоялось. Я сомневаюсь, что режиссеру Григорию Дитятковскому и художнику Эмилю Капелюшу требуется еще месяц на разнообразные доделки. Их работа в целом выглядит законченной: зрителю предлагается отнюдь не полуфабрикат, а готовый, серьезный спектакль. В чем же причина?

Скорее всего, в том, что сезон 2002/03 г. для Александра Калягина и его театра юбилейный. Прожив свои первые годы довольно тускло, Et cetera сейчас набирает силу: «Король Убю» и тем более «Венецианский купец» -- очевидные удачи. И понятно желание театра начать сезон с явного, громкого успеха.

Каковым, скорее всего, станет «Последняя запись Крэппа» в постановке Роберта Стуруа (стучу по дереву и жду премьеры с нетерпением). Дитятковскому с пьесой Стриндберга пришлось потесниться. Как бы ни была хороша или дурна «Игра снов» (никаких оценок до ноября не ждите!), это тихий спектакль. Он, если вспомнить отживающий эпитет, подчеркнуто интеллигентен.

Именно такой работы и следовало ждать от Дитятковского. После весьма сомнительного триумфа на «Золотой маске 2001» (спектакль об израильском торговце презервативами, право же, двух главных призов не стоил) петербургский режиссер обязан был заново выказать свою любовь к высокому искусству. Тут все ясно, но вот «тихий Стриндберг», думаю я, многих удивит -- тем паче, что у нас его в основном знают понаслышке.

Всем известно, что самый поразительный из скандинавских писателей являлся ярым женоненавистником (и это вовсе не значит, что он любил мужчин). Известно, что он терпеть не мог свою родину и открыто говорил об этом. Он утверждал, что в массе своей человечество состоит из дураков и подонков, и личная жизнь Стриндберга регулярно подтверждала эту гипотезу. Его пьесой «Отец» (1888) восхищался Фридрих Ницше, и Стриндберг писал своему обожаемому философу с угрюмым удовольствием: «...Во время театрального представления одна дама свалилась замертво, у другой начались родовые схватки, а при виде смирительной рубашки три четверти публики разом поднялось и, под сумасшедшие вопли, покинуло зал». Все так: он являлся, он говорил, он утверждал, публика вопила. Почти до конца XIX века. А в начале ХХ (Ницше умер в 1900 году) многое изменилось.

Август Стриндберг занимается оккультными науками, штудирует Сведенборга, все больше увлекается буддизмом. Своему другу Харриет Боссе, актрисе стокгольмского Интимного театра, он пишет: «Единственное для себя утешение я нахожу у Будды, который прямо говорит мне, что жизнь -- это фантасмагория, навязанная нам картина мира...» Ненависть к миру сменилась у Стриндберга спокойным, стойким неприятием. Он чувствует себя мудрым и свободным: поступки людей, которые к чему-то стремятся, кого-то любят, предают, убивают и т.д., теперь ему почти не интересны. Очень мило: но о чем же тогда писать пьесы?

В «Игре снов» дочь Индры, индуистского царя богов, спускается на землю. Она прекрасна, преисполнена сострадания и крепка духом -- и все же ей не вынести привычного людского жизнеустройства. «Я была готова к бедности, но не к грязи», -- говорит она. И постепенно убеждается: грязь в человеческом мире -- основа всего. Мужчина и женщина, мать и сын, человек и его одиночество -- любую связь скрепляет только грязь. К высоким чувствам (хотя бы к тоске по высоким чувствам!) лучше не взывать: «Стремиться обрести свет свободы -- это же долг перед жизнью!.. А жизнь никогда не признавала своих долгов по отношению ко мне».

И разговор окончен.

Противнее всего то, что в этой грязи, в этой ежедневной беде каждый чувствует себя глубоко правым и незаслуженно обиженным. Можно пожертвовать собой -- дочь Индры за этим и пришла, -- но любая жертва здесь принимается как нечто должное: даешь, так давай дальше, давай больше. Пока есть силы -- давай, а то обидимся, всяк по-своему. И есть лишь одна радость: знать, что сей прискорбный мир лишь иллюзия, наваждение...

Как изобразить на сцене иллюзорную жизнь? Эмиль Капелюш обшил полсцены деревом и заставил грубые предметы двигаться со странной, противоестественной плавностью. Ближе к заднику сцену рассекает прозрачный (призрачный?) занавес из какой-то химической кисеи -- и за ним творит свои контражурные чудеса Глеб Фильштинский, художник по свету. В ноябре я скажу, что зрелище это радует глаз и навевает воспоминания о 70-х годах, о групповых медитациях под Pink Fluid и т.п.... Да уж, есть что вспомнить.

Основное придумал Дитятковский: он рассек персонажей. Роль Дочери в «Игре снов» играют, подменяясь по ходу действия, три актрисы: Наталья Благих, Мария Скосырева и Ксения Лаврова-Глинка. Две первые порой будут носить имя Victoria, а Благих вдобавок выступит в образе Матери. То же происходит и с мужскими ролями: Я -- не Я; Ты -- отчасти Ты, но и Я тоже; Он (Она) -- это мы все, но не вполне... Только Индра знает истину.

Главная проблема театра Et cetera на сегодняшний день -- отсутствие лидеров второго порядка. Ясно, что есть Калягин, актер милостью Божьей, -- а дальше труппа сливается в некое милое, дружное целое, но по отдельности никто из этой труппы пока не заслужил пристального внимания. Дитятковский очень вовремя появился с пьесой Стриндберга: «символическую фигуру» может изобразить почти каждый; сыграть живого человека -- куда сложнее. Не ясно даже, к кому пора присмотреться. Кто делает меньше, чем может: Благих? Лаврова-Глинка? Скосырев? Панков? Осипов?.. «Все равны как на подбор -- с ними дядька Черномор...»

Вспомним, впрочем, сколько лет прожила табаковская студия, прежде чем выстрелила фейерверком звездных имен. Авось и калягинскому театру Бог пошлет что-нибудь в том же духе. Ну а если не Бог, то хотя бы Индра: в качестве подарка к юбилею.