По большей части нововведения носят несущественный характер. Например, в конкурсе "Новация" могут теперь участвовать спектакли всех театральных жанров -- от оперы до кукол, а жюри (и драматического, и музыкального театров) получает право вручать от своего имени по два спецприза. Но одно из внесенных в положение изменений все же нуждается в комментарии. Дело в том, что в конкурсе спектаклей драматического театра теперь устанавливаются две основные номинации: "Лучший спектакль большой формы" и "Лучший спектакль малой формы". При этом экспертный совет должен опираться на следующие критерии:

-- спектаклями малой формы считать постановки, зрительская аудитория которых составляет не более двухсот человек;

-- спектаклями большой формы -- те, зрительская аудитория которых более двухсот человек.

Попросту говоря, проводится принципиальный водораздел между спектаклями, поставленными для большой и малой сцены. Вряд ли изменивший положение секретариат СТД руководствовался в данном случае эстетическими соображениями. Скорее политическими. Дело в том, что на протяжении всего существования "Маски" ее лауреатами за редким исключением становились спектакли малой сцены, рассчитанные на узкий, почти интимный круг зрителей. В то время как мастера, работающие в большом формате и адресующие свою продукцию широкой аудитории (Марк Захаров, Галина Волчек, Андрей Гончаров и другие), как правило, оставались ни с чем. Секретариат решил исправить ситуацию, и по-человечески это можно понять. Но с точки зрения здравого смысла решение весьма уязвимо.

Куда, например, отнести одну из лучших премьер прошлого сезона "Квартет" в театре "Сатирикон"? С одной стороны, зал в "Сатириконе" большой. Я бы даже сказала, очень большой. С другой, "Квартет" -- это моноспектакль Константина Райкина и рассматривать его как произведение большой формы по меньшей мере странно. Но даже если отвлечься от этих гибридных форм, затея все равно выглядит сомнительно. Не случайно в киномире борьбу за престижные премии ("Оскар", "Феликс", "Сезар") многозатратные блокбастеры ведут на тех же основаниях, что и камерное психологическое кино. Хотя понятно, что снимать интерьерные сцены это одно, а наводнения и пожары -- совсем другое. Ведь главное в произведении искусства -- не масштаб, а чистота внутреннего порядка. В пределе можно дифференцировать до бесконечности: например, разделить спектакли на те, что поставлены по классическому произведению, и те, что сделаны по современной пьесе. Ведь художники в данном случае тоже решают разные задачи. В первом случае за текстом тянется длинный шлейф сценических интерпретаций, во втором -- практически никакого.

Непонятно опять же, что делать с возвращенными в конкурс так называемыми частными номинациями. Почему работу артистов или сценографов в "больших" и "маленьких" спектаклях будут оценивать не дифференцируя, а сами спектакли разведут в разные весовые категории?

Отвлечемся, однако, от политической составляющей этого вопроса и обратимся к существу дела. Сложившаяся ситуация, как мне кажется, чрезвычайно симптоматична. Приоритет малых форм (его, кстати, подтвердил и триумфальный русский сезон на Авиньонском фестивале -- ни одного спектакля с залом, вмещающим больше двухсот зрителей) свидетельствует о том, что за последние годы изменилась сама природа театрального экспериментаторства. Недаром раньше одним из основных синонимов этого понятия в театроведческом лексиконе было слово "студия", сейчас -- "лаборатория". Режиссерские поиски Мейерхольда или Таирова в конечном итоге определяли театральный ландшафт эпохи. Лабораторные изыскания нынешних новаторов становятся, как правило, достоянием узкой группы приближенных к новатору лиц. Для того чтобы понимать хороший и "продвинутый" современный театр уже недостаточно быть просто интеллигентным человеком, надо хотя бы чуть-чуть быть профессионалом.

Анатолий Васильев как-то раз даже заявил, что сцена зрителя вообще обслуживать не должна. Этот тезис столь же радикален, сколь и показателен. Равнодушие к воспринимающему субъекту со стороны художника или писателя еще можно как-то понять, но театр без сего "субъекта" существовать не может. Однако порой очень хочет. В треугольнике -- театр, широкая публика, экспериментатор -- нынче кто-то неизбежно оказывается лишним.

Это особенно непросто осознать в России, где театр до недавнего времени выполнял помимо эстетической еще и социальную функцию, и широкой публике был не только нужен, но и внятен. Еще лет пятнадцать тому назад эстетические предпочтения критиков и зрителей в чем-то самом главном совпадали. В очередях, выстраивавшихся на Таганку, Малую Бронную или в БДТ, студенты театроведческого факультет стояли плечом к плечу с «простыми» зрителями, являя собой живую аллегорическую картину «Народ и критики -- едины». Трещина -- точнее глобальный тектонический разлом -- пролегла между публикой и тем, что критики полагают настоящим искусством, как-то удивительно быстро -- на глазах одного поколения. Значение и последствия этого разлома нам еще предстоит осмыслить. Но ясно одно: простым изменением в положении это положение не исправишь.