Оперный режиссер Франческа Замбелло, работающая на сценах Нью-Йорка, Лондона и Парижа, только что добавила к своей творческой биографии новую постановку оперы Пуччини «Турандот» в Большом театре. Театр, в свою очередь, обзавелся спектаклем мирового уровня, каких здесь давно не видели и очень ждали. Теперь упорно ходят слухи, что в 2004 году Замбелло снова будет ставить в Большом -- на этот раз «Мазепу» Чайковского. Но в театре ничего официально не комментируют. Обозреватель газеты «Время новостей» Юлия БЕДЕРОВА встретилась с Франческой ЗАМБЕЛЛО между премьерными показами.

-- Вы довольны тем, как прошли премьерные представления?

-- Премьера -- всегда мучение для режиссера, все равно что идти к дантисту вырывать зубы. Но в конце концов я была рада и очень горда за всех, потому что все сделали потрясающую работу.

-- Концепция одной из ваших предыдущих постановок «Турандот» была феминистской. Здесь вы представили ту же оперу в социально-политическом ключе.

-- Работать с оперой-- как каждые пять лет ходить в музей и смотреть на один и тот же живописный шедевр. Он всегда такой же, но сами мы меняемся. За пять лет после той парижской постановки я сильно изменилась.

-- Означает ли разница версий, что вас интересует не только текст оперы, но и контекст, в котором она ставится?

-- Конечно. Всегда важно думать о контексте. С практической, экономической точки зрения может быть и хорошо, чтобы одна и та же постановка шла на разных сценах мира. Но мне кажется, гораздо интереснее так, как было уже сто лет назад, -- у каждого театра свой спектакль, своя «Турандот». В работе для Большого театра на меня огромное влияние оказали мои представления о том, что было бы правильно именно здесь. Я не собираюсь настойчиво предлагать «мое собственное видение», «мою уникальную позицию». Режиссер лишь интерпретатор. Создатель -- Пуччини. Он написал, а мы читаем, интерпретируем. У меня должно быть свое собственное видение, это очень важно. Но оно должно меняться, в том числе в зависимости от того, с кем я работаю. Спектакль -- это мы все. Важно создать совместную интерпретацию. Собрать все частности воедино.

-- Как возникли тоталитарные образы в вашем спектакле?

-- Задумайтесь, «Турандот» написана в 1925 году. Здесь важно и восхождение фашизма, и то, что происходило в России. Когда теперь мы имеем дело с этой оперой, на нас влияет и прошлое, и настоящее. В том числе то, что происходит сейчас в Чечне, в Ираке, в Зимбабве.

-- Все-таки тоталитарные метафоры в спектакле имеют, наверное, более близкое отношение к китайской или советской истории. Вас интересовал смысл этих мифов или их сопоставление?

-- Знаете, Гоцци вообще ничего не понимал насчет Китая, а у Пуччини был скорее ориенталистский интерес. Для Запада Китай всегда был и остается мифическим миром. Этот менталитет невозможно понять, в том числе русскому человеку. И мой Китай в спектакле -- это мистерия, мистический и сильный мир. Подумайте, сколько миллиардов людей там живет, и соответственно -- какая это должна быть власть. Мы о такой просто не знаем. Все эти ощущения вошли в мою интерпретацию оперы. Но что касается сочетания с советской мифологией -- об этом я не думала.

-- В это сложно поверить, особенно, когда сначала видишь театральный занавес с гербом Советского Союза и потом -- ваш финал «Турандот».

-- И тем не менее. Я просто хотела сделать оптимистичный финал. Каждое новое правительство оптимистично. И выборы Билла Клинтона были оптимистичны, и новые выборы -- тоже. Поэтому мы переодеваем всех в белое, даем в руки флаги. Вы, конечно, сразу думаете о Советском Союзе. Но это вы думаете. А мы, конечно, видим что-то другое. Вы видите и чувствуете именно свой контекст. А я вовсе не хотела, чтобы каждый зритель вспоминал СССР. Я просто пыталась изобразить празднование. Передать ощущение свободы. Ведь до этого все были одеты в темное, все было мрачно. А в финале должно чувствоваться нечто противоположное. Так возникли дети с птичками и идея ломать статую -- то есть ломать свое прошлое. Так что не могу сказать, что я заранее думала что-то такое, ну не знаю, про комсомол.

-- Вы сказали, что не думали заранее. Но подумали потом?

-- Я была в изумлении, когда уже начались репетиции. Я вдруг увидела и подумала: «Боже мой, как же это я так! Я же ничего подобного не хотела!» Я ведь не собиралась делать в финале ничего иронического или многозначительного. Эти люди в опере реально верят -- все изменилось. Турандот влюбилась, и все общество переменилось к лучшему.

-- Значит, статуарность главных героев в радостном финале -- это не ваших рук дело? Создание образа коллективного монумента не входило в ваши планы?

-- Нет. Для меня в финале Турандот как бы раскрывается. Она пытается удержаться в своем холодном мире, но Калаф его словно разрывает. В то же время тут есть большие трудности. Ведь музыка финала, законченная уже после смерти Пуччини, не самая замечательная. Она звучит слишком громоподобно. Ну не по-фашистски, конечно, но очень статично, однообразно. Я пытаюсь очеловечить эту сцену, чтобы она стала менее зажатой. Ну, и разные исполнители в рамках одной и той же идеи играют по-разному. Сергей Гайдей -- он более «ищущий» Калаф, чем Роман Муравицкий. У Романа Калаф блистающий. А Турандот Людмилы Магомедовой более жесткая, чем Турандот Франчески Патане.

-- Вы, конечно, знаете, что Большой театр обновляется, ищет собственную стратегию, избегая крайностей. Вы думали о том, что нужно этому театру, когда работали над оперой?

-- Безусловно. Я не думаю что национальный театр, каким является Большой или нью-йоркский «Метрополитен», может все время представлять какой-нибудь авангард. У такого театра репертуар должен быть максимально разнообразен. Ответственность театра такого масштаба сильно отличается от таких театров, как, скажем, «Геликон-опера» или театр Покровского. Национальный театр должен представлять нечто вроде радуги, целого музыкального мира. Задача Большого -- это, во-первых, не быть музеем. Во-вторых, следить за тем, что сегодня современно. И, наконец, сохранять собственную традицию. Гораздо проще делать авангард, когда в зале 250 человек. А если в зале три тысячи мест, нужно то, что долго может оставаться частью репертуара. Большой, конечно, должен показывать что-то вроде «Бориса Годунова», но нужно и нечто новое, интересное. Мне жаль, что здесь нет молодой публики. А моя собственная ответственность в случае, когда меня нанимает такой театр, в том, чтобы предложить особую интерпретацию, но так, чтобы спектакль можно было играть через пять лет, и он продолжал обладать какой-то силой.

-- Большой как-нибудь формулировал свои эстетические требования?

-- Нет-нет. Меня просто наняли господа Ведерников и Иксанов, я в свою очередь наняла дизайнера, и мы представили свою концепцию. Они должны были сказать просто «да» или «нет», «нравится» или «не нравится», или что-то, предположим, слишком дорого.

-- Как вам работалось? Я спрашиваю потому, что для самого театра результат мог быть неожиданным и неоднозначным. В финале театр мог увидеть себя как в зеркале. Со всей своей историей и мифологией.

-- Мне работалось замечательно, я встретила понимание. Сначала я волновалась, что русские все будут такие, знаете, закрытые. Вместо этого -- открытость и желание. Вообще, я больше от них получила, чем смогла им дать.

-- Что, например?

-- Я могу ставить «Турандот» по всему миру, но Россия, даже через двенадцать лет после перестройки, -- это особый мир. Здесь искусство нужно рассматривать только в контексте политики. В большинстве стран сейчас искусство и политика абсолютно разведены. Но из-за того, что здесь все так быстро меняется, из-за того, что это общество как бы вновь себя изобретает, каждое событие имеет дополнительные смыслы. И даже небольшие изменения в театре могут восприниматься как мини-революция. Работа здесь -- это возможность быть внутри общества. Сколько бы ни было здесь теперь свободы -- это отличается от Запада. Скажем, американский менталитет очень индивидуалистский. А в России -- групповой. И для меня это важный опыт. Так иногда задумаешься -- хорошо быть индивидуальностью, но, может, иногда хорошо быть и группой? Возможно, группой тоже неплохо? Это интересно. В других театрах мы все уже такие капризные, испорченные. Везде компьютеры и все такое. В Большом ничего похожего пока и близко нет. Словом, я им немножко про театр рассказала, а они мне о человечности.