Выставка Ивана Бруни, которой он при жизни не дождался, открылась в галерее «Интерколор». На ней представлены произведения камерные, почти домашние -- рисунки и акварели, созданные как бы «для себя». Вологодские луга, экзотические красоты Нормандии и Самарканда, скромные пейзажи средней полосы и милые прелести дачного сада. А еще изображения женщин, детей и женщин с детьми.

Семейную атмосферу открытия подчеркивало присутствие многочисленных потомков славной семьи Бруни, среди которых совсем не так много художников, как можно было бы подумать. Ведь Иван Бруни -- представитель огромной, возможно, самой длинной в России художественной династии, семнадцатый, кажется, художник в роду (и не последний). Трудно сказать, поддерживал ли Ивана Бруни его славный род внутренней своей силой или разнообразной историей, когда он вступал на творческую стезю в самые тяжкие для русского искусства послевоенные годы. Зажатое тисками идеологического и творческого обскурантизма, жестко изолированное от окружающего мира, поправшее опыт модернизма и авангарда, изобразительное искусство в Советском Союзе двигалось по странному пути, который до сих пор невозможно описать, опираясь лишь на скупые формулы «социалистического реализма» и «сталинского вкуса». Этими десятилетиями невозможно пренебречь, вычеркнуть из истории и памяти. Еще труднее их понять. Никакой гамбургский счет не прилагается. Между противостоянием и выживанием -- и физическим, и творческим -- располагается длинная шкала и множество оттенков. Опыт Ивана Бруни показывает, как непросто было вписаться в предложенные рамки и постепенно расширять их в поисках личной, собственной свободы творчества. На выставке кажется, что Иван Бруни и не трудился на заказ, а занимался лишь искусством для себя -- тщательно и подробно описывая красоту пейзажей и собственных жен. Что не было ему надобности сосредотачиваться на жестоких требованиях времени. Тем более что книжной графики Ивана Бруни, его «хлеба насущного», на выставке нет. А в представленных работах нет намека ни на знакомство с авангардным опытом отцовского поколения (а ведь сын Льва Бруни должен был что-то видеть), ни на современный ему официоз. Механическая выключенность из времени, попытка оправдать свою принадлежность высокому искусству реализовалась в том, как бы вневременном искусстве «для себя», которое и поныне в моде в нашей стране, как от греха шарахающейся от искусства «заказного» или «коммерческого». Романтические пейзажи, чудесные цветы Ивана Бруни являют нам особый род мастерства, сохранение которого часто ставят в заслугу этому поколению. Но возможно, что важнее пресловутого и эфемерного мастерства, якобы переданного следующим поколениям, сейчас оказался сам опыт существования и выживания художника в нечеловеческих условиях тоталитарной культуры. Демонстрация неистребимости творческого процесса и его преемственности. Иван Бруни был связью, мостиком через времена. Художник не сражался с системой, а приспосабливался к ней. И постепенно, как трава сквозь асфальт, пробивал бреши -- не только для себя, для других. Там где он появлялся, менялась атмосфера, становилось легче дышать, вокруг него группировались молодые художники, до сих пор благодарные за поддержку и глоток пусть и относительной свободы. Не только уникальность художественного жеста и своеобразие творческого пути ценятся в искусстве. В неярком творчестве Ивана Бруни привлекает ценность человеческих и творческих связей, которыми невозможно пренебречь, постоянство основы, на которой время оставляет разнообразные узоры.